III
За Васильевским островом на плавнях ютились в хатенках грузчики и всякий народ, с бору с сосенки собранный, изо дня в день с хлеба на квас перебивались и у баб гулящих, что подле казарм толкались за пятачок с ночевкой, лохмотье свое штопали и с ними же в пивной пропивали заработки, пятаков не давали, а за угощенье ублажались прелестями поношенными. К обеду нашел Афонька Якова Рябина — коренастого парня, в плечах косая сажень — мешками да ящиками разъело, раздало плечи. В хатенке жил, черным людом набитой…
— От родителя вам поклон низкий.
— Сами откуда?
— Из города, — все равно земляки, одной губернии.
— Кабы денег прислал, выпили бы для знакомства, а то ждет, чтобы ему послали.
— Сказать правду — прислал красную…
Из своих Афонька решил дать, чтоб разузнать получше про город, про порядки разные…
— Это дело… На Васильевский сходим, там и девки куда лучше наших, — не видали еще, небось, питерских…
Усадили под граммофон полдюжины под хрустики сушеные с солью, под бараночку, и языки развязались. Афонька, хоть и рассказывал приятелю новому, а на уме держал — не выбалтывать, а главное, чтоб не показать, что деньжонки водятся.
— У нас тут народ трудящийся, пролетарии, как в листочках-то господа пишут.
И Афонька, чтоб лицом в грязь не ударить, замолол по-своему, что еще от Лосева слышал, когда от скуки к нему подсаживался по вечерам в трактире:
— Что и говорить, Яков Петрович, времена трудные, возьмите у нас хоть бы, в рабочую пору за полтинник работает мужик с лошадью, а сколько одра прокормить стоит?.. А в городе рабочему человеку и говорить нечего… Слышали, может, купцы у нас есть — Дракины, миллионами заворачивают, — народ чуть с голоду не подыхает, как же тут жить-то, — заводы выстроил, за границу канат гонит…
И почувствовал, что правду он говорит; когда у Галкина в трактире сидел и целый день гул слушал мужицкий — неприметно было; разговоры мужицкие проходили мимо, все равно было, — о своем думал, и слова пролетели мимо ушей и теперь вот только зазвучали явственно, когда говорил с Рябиным, из нутра выходили, и сам не чувствовал того, что правду говорит, а вышла-то правда, самая настоящая, даже Рябин спросил:
— А вы, Афанасий Тимофеевич, не от тех, что министров караулят с бомбами? У нас тут одного здорово прихватили — вдребезги разнесло и кучера-то ни за что ахнули…
— Это я к слову, потому разговор зашел. А интересно бы повидать их… этих господ…
— Да вон там в уголку компания, — чего ж глядеть-то…
— Это студенты.
— А вы думаете особые, — студенты и есть. Уж если правду сказать вам, — хороший народ, правильный… Что других баламутят… а больше все оттого, что сами-то они баламутные, как неприкаянные мечутся. А сколько их по острогам-то… И хоть бы што — другие б оставили это дело, а они-то… сажают их и все нипочем, как грибы вырастают, так и прут. Я только что думаю, должно вправду они стараются за нашу братию. Уж ежели б за работу платил кто, а то ведь по охоте они, сами, народу, говорят, жить трудно и нам тож от того не легко, душа у нас мучается.
И сразу Афоньке пришло в голову, что, должно, и тот, что с Феничкой был, — тоже из таких, у кого душа за народ мучается, с ним бы сойтись как, может и Феничку через это повидать можно, побывать когда. Квартиру себе не стал искать, с Рябиным сперва поночевать пошел, на другую ночь опять по случаю выпивки и угощенья барышень Василеостровских некуда было деться, наутро вернулся к Якову, а там и привык. Работы искать не спешил, еще галкинские не растаяли. А потом изо дня в день по пивнушкам слонялся по вечерам, выбирал, где студентов побольше, и садился поближе, — может, услышит что одним ухом и присоседится. С Васильевского забрел и на Петербургскую сторону, на Малый проспект — все искал, не встретит ли того, что с Феничкой ехал. А чтоб говорить о чем было, и газетки почитывал — в каждое слово вникал… Сторонились его, — подойдет, сядет — и замолчат, переведут разговор на пустотное. Один раз зашел на Малую Спасскую и, как всегда, оглядел столики и встретил черноволосого с компанией и подсел поближе. Целый месяц он искал его, целый месяц по трактирам ходил, по пивнушкам и его-то искал, и мысли стали бродить несуразные, всплыли они из глубины откуда-то про неправду темную, и Касьян вспомнился, и мужики базарные с лошадьми, и лошадники прасолы, ради хлеба выколачивающие из мужика кровное, и стал он искать по пивным, по трактирам таких людей, что за правду стоят, к студентам приглядывался и все расспросить хотелось ему, не знают ли такого, что подле барышни Гракиной, — может, и он стоит за правду эту. И потянуло его к нему, даже Феничка и та стала ему еще дороже, если она с такими людьми знается, — значит, и она за правду стоит.