Под арку сенаторов с Миллионной зашли и в стороне стали — слушали, как гудела издали молитва над толпой серою, — как стена надвигалась она к колонне гранитной, — может, и дальше бы двигалась — колонна остановила, предел указов желаниям человеческим, надеждам тщетным.
Заслонила толпа от Афоньки и Фенички штыки солдатские, за молитвою голов обнаженных не видали винтовок, на прицел к замкам вскинутых, и не слышали, не уловили мгновения, когда самое главное началось, — вещих слов не слышали:
— Рота-а-а… пли…
Услыхали только вой звериный людей шарахнувшихся, и как искра зажглась — спасаться, и через ту же арку парадную побежали по Невскому и не к Адмиралтейству, потому что и оттуда бежали с криками, — а к Казанскому.
Локтей не жалея, растолкав мешавших, бежал Афонька подле Фенички, заслоняя телом своим девушку. Гнались по пятам казаки, нахлестывая по головам, по спинам. Поскользнулся Афонька, шатнулся в сторону и увидел, как нагайкою у Фенички отшвырнуло шляпу и как она в ожидании второго удара пригнула голову, и в один миг заслонил ее спиной широкою и вместо головы ее рассекло ему плечо до кости — с мясом вырвало, а он, не чувствуя боли, схватил ее за плечи и с середины улицы на тротуар и к Казанскому, в переулок — приподнимал на бегу под мышки, чтоб только ноги переступать могли скорее. И только у каких-то ворот глухонемого дома желтого в пять этажей казенных оглянулся назад и остановился от боли, чувствуя, как трет плечо мокнущее, и Феничка очнулась от ужаса. Когда побежала с плошали, ничего перед собой не видела, — знала только, что бежать надо, и не сворачивая за толпою следом, на бегу, и резинка лопнула, и один чулок сполз до щиколотки — не почувствовала, и без шляпы, с мокрыми волосами от запорошившего снега, с прической растрепанной от рывка, шляпу сорвавшего, и от бежания — на Афоньку взглянула и, не придя в себя, не узнав еще, не опомнившись вскинула руки ему на шею и поцеловала в небритую щеку рыжую, исколов губы.
— Спасли вы меня, спасибо, товарищ…
И товарищем назвала по-студенчески.
— Судьба, Феничка…
От неожиданности, что незнакомый назвал по имени — взглянула испуганно, пробуя пальцами ладонь липкую, и растерянно смотрела то на Калябина, то на ладонь, в кровь вымазанную. И, точно спохватившись, все так же испуганно, заговорила быстро:
— Это он, вы, Калябин, Афанасий Калябин?.. Да?..
— Я, Фекла Тимофеевна, — такая судьба, значит…
И, все же пальцами ладонь пробуя, взглянула на него…
— В крови, посмотрите — кровь… отчего это?..
И вспомнила, что обняла его, когда целовала…
— Это у вас, Калябин, у вас кровь…
— У меня, Фекла Тимофеевна…
Пробуя плечо рукою и от боли сжав мускулы на лице, чтоб не охнуть, зубами поскрипывая, тихо:
— Пройдет… Ниче-го… До кости.
Пот даже на лбу выступал, когда плечом шевелил мерзнущим. Когда бежал — потный был, а у ворот — застыл и плечо саднело.
— Вы без пальто?..
— Когда бежал — сбросил… чтоб легче было…
— Завязать надо чем-нибудь… Завязать…
И, точно на себе что ища, на ноги посмотрела, увидала чулок спустившийся и покраснела, стыдясь Афоньку, а потом с решимостью расстегнула шубку, чулок вздернула и, приподняв платье, стала отрывать подол в нижней юбке, обрывая кружева. И под воротами глухонемого дома, уже в полусумраке, в безлюдной тишине переулка, перевязала ему плечо, неумело просовывая под рубашку холодные руки, и пиджак даже потом подала сама, а у самой зубы стучат нервно-продрогло и от холода ломило намокшую голову…
Блуждали по улицам незнакомым, у Пяти Углов на Владимирской свернули к Лиговке и уже молча шли, от холода вздрагивая. Не догадывались извозчика взять, все еще подавленные и ужасом, и встречею. В одном переулке подле трактира остановился Афонька и, точно что важное вспомнил, сказал Феничке:
— Подождите… Сейчас…