И через минуту выбежал с полбутылкою.
— Пейте. Согреться надо.
Как приказание исполнила Феничка, несколько глотков обжигающих сделала и, закашлявшись, отдала Афоньке.
— Не могу больше…
— Довольно с вас, остальное я допью.
Горячо разлилось в груди, перехватывая дух у Фенички, и бодрее с Афонькою пошла рядом.
Через Литейный от Сампсониевского опять по глухим переулкам на Петербургскую…
Видел Афонька, что еле идет Феничка, и, ни слова не говоря, опять взял сзади под мышки и поддерживал, идя сбоку, только правая рука слабела, сильнее ныла.
И Феничка, ослабев, покорилась молча, а потом уже, подходя к Малой Спасской, сказала тихо:
— Ведь вы меня почти несли через Невский…
— Если б нужно было, на руках бы донес куда захотели только.
До той самой пивной, где с Петровским по субботам встречался,
дошли молча, и через два дома остановилась Феничка.
— Спасибо вам, Калябин… Спасли вы меня…
— Такая судьба наша, Фекла Тимофеевна, — во второй раз, теперь — в третий должен.
— Я пришла… Прощайте.
Опять назвал ее полуименем:
— Прощайте, Феничка…
И, взглянув на ворота, нагнул голову, зашагал Афонька домой, о судьбе своей думая, счастливый от ее поцелуя, незастывшего на щеке небритой.
Простилась с Афонькою и опять ослабела, еле взошла на третий этаж в свою комнату и, переступая через силу по порожкам, почувствовала силу Афонькину, которой она покорилась невольно, когда шел с нею по глухим переулкам, и подумала даже, что с таким человеком спокойной можно быть и за жизнь даже, и, вспомнив про вексель, про то, как руку ей поцеловал, — вздрогнула, хотя уже не чувствовала на руке пятна противного, — оттого и не чувствовала, что такие дни, как сегодняшний, примирить могут с неизбежным. И, встретив в своей комнате ожидавшего ее Петровского, сбросила шубку и обессиленная ничком на постель легла и, вздрагивая, рассказала полусловами, намеками и про Афоньку сказала:
— Знаете, кто спас?..
— Кто?..
— Калябин… Он, он спас… Собой спас, загородил меня…
Только не сказала, что поцеловала его и что заставил ее водки выпить. А потом замолчала и ждала — судьбы ждала, что может быть подойдет, обнимет, поцелует ее обессиленную, утомленную душу отогреет ласкою и отгонит навязчивый образ монаха рыжего.
Не понял Петровский молчания, не почувствовал, о своем думал, о том, что началось, кровь пролита, и о том, что самое главное в Афоньке, — надо только подойти к Феничке ближе и разгадать этот рассказ с монахом рыжим.
И чу ЧУ
, не дождавшись, что подойдет, сейчас вот, когда душа раскрыта, обнажена пережитым, сказала, сдерживая слезы, в подушку:
— Идите домой… Утомилась. Спать хочу.
— Я завтра приду, Феничка…
— Да… завтра…
От обиды, что не смог понять, когда душу взять можно и всю покорить можно одним словом, одним поцелуем, одной лаской маленькой — навсегда покорить, в рабство, — заплакала, вздрагивая, оттого, что опять — он, рыжий монах, а не родной и любимый своим телом заслонил от смерти.
IV
На Выборгской, на Старом Невском, на Васильевском по глухим переулкам озирались по сторонам люди молчавшие, от фабричной копоти дымом кашляя, а в пивных и трактирах рабочий народ сгрудился и, озираясь на пальто гороховые, свое думал.
Пролилась кровь — всколыхнулась волна бурная и то затихая у берегов гранитных, то разливаясь огнем-полымем по деревням курным, под ядреные пули солдатские покатилась по широкому морю людскому, ударилась о хребты горные и затихла, пока снова не взошли семена, брошенные в океан-море.
В первую ж субботу встретил Афонька в пивной Петровского и не смотрел обывателем простоватым, а насупился, затаил в душе тайное после крещения первого нагайкой казацкою. На Никодима взглянул — и опять почувствовал в нем врага кровного. Только связала его с Никодимом одна воля к простору буйному, из Половецких степей занесенному еще до татар, когда звонили на площадях колокола вечевые. А ненависть стала из-за Фенички — от ревности ненавидел товарища. Взглянул на него и понял, что про 9-е разговор начнет, и не о том, что слышал и видел, а как случилось, что Феничку встретил — узнал, откуда восходит звезда Вифлеемская.
— Да вот после, как с вами-то утром виделись тут, вышел я из пивной, рано еще, ну и опять в пивную, выпил бутылку, только что вышел — они идут, Фекла Тимофеевна, и пошел я за ней, и сам не знаю зачем, — должно, судьба; они это через Тучков, и я тоже, — вижу, куда все идет, и мне туда ж, и захотелось подле своего человека побыть среди людей чужих, и стал поближе, а как случилось это, вижу что выручать надо, — куда ж ей одной-то бежать было в сутолоке, ну и подставил свою спину вместо ее головы под нагайку казацкую, — до кости пропороло и теперь еще ноет. Вот как и вышло, вот где и пришлось с землячкой опять встретиться.