Распаленный Петровский вошел.
— Почему так скоро?.. Здравствуйте.
— Никаких дел не было, Никодим Александрович, — все, что говорили, сделал, а места себе не нашел, и не то чтобы не нашел, а не искал его, — почему спросите, — а потому и не искал, что причины на то имею особые.
— Привезли письма?
— Все сделано, я же сказал вам.
И вздрогнул, когда случайно взглянул в сторону: даже Петровский заметил. На шпика указал, рассказал про него Петровскому:
— Дожидал он подле квартиры меня — попросил почитать газетки, я и завел его потемней на черную и пустил кубарем.
— Не беда, ничего не сделает, а следит — пусть. Явку переменим. Оставайтесь тут пиво пить, я пойду — поглядим, когда следить будет.
Каждое слово рывком говорил Петровский, оттого и говорил так, что пришел вечером к Феничке, а она чуть не со слезами к нему, измученная:
— У меня был он, он был, рыжий…
— Какой рыжий, Калябин?..
— Посылку привез, приехал.
Про разговор ни полслова, а только положила ему руки на грудь и ослабевшим голосом, от напряженности пережитой:
— Опять он тут, приехал… Спрятаться от него куда-нибудь. Сама не знаю чего, боюсь его, преследует он меня. Домой уехать готова, — боюсь, что и он за мною.
Сказать ничего не сказала, а только намеками непонятными перед Афонькою страх свой высказала, и Петровский ничего не понял, — только опять почувствовал, что неладное у ней с Афонькою.
А когда сказала ему, что непременно сегодня хотел его видеть в той же пивной по делу важному, еще больше взбесился Петровский на Калябина, подумав, что поручение не выполнил да еще свидание требует, и решил сегодня же расквитаться с ним, да котелок его спутал, все мысли перебил, перепутал.
Из пивной вышел и пошел след заметать — крутил переулками, через проходные нырять и чтоб удостовериться — зашел опять в пивную, просидел с час подле окна, на тротуар поглядывая, на другую сторону и успокоился, и с другого конца вернулся к Феничке. Спросила за дверью тревожно:
— Кто там?
— Отвори, Феня, — я.
— Боюсь я, все жду, что придет опять… он может.
— И я знаю, что может. На шпика налетел дорожного, не знаю, что делать с ним будем. Услать куда-нибудь надо.
— Не поедет он.
— Почему? Говорил что?
— Не знаю почему, а так кажется, что никуда не поедет он.
Целый вечер фразами перебрасывались нервными, а под конец у обоих напряжение ослабло нервное и замолчали.
— Иди ко мне, Никодим. Сядь сюда.
Подозвала к себе на кушетку и как мать приласкала и сама затихла ласково. По волосам его молча гладила и на поцелуи отвечала тихими. Потом спросила:
— Ты ел сегодня что-нибудь?
Спросила, и почувствовал тошноту, даже слюна брызнула. Последний месяц ни уроков, ни корректурных листов не было, и в институт не ездил — на паровичек не было и кое-как — иной день одним чаем питался: отдался работе, напрягал силы к осени. И к Феничке забегал редко, — от этого и теперь, после Афоньки, опять стал близким, и если потом не спросил бы ее о прошлом, может, и решилась бы судьба ее. В этот вечер близким был ей, единственным, и заботливая была, как к близкому. Ответил ей Никодим:
— Ничего не ел.
— Подожди, подожди, я сейчас… Это ничего, что он посылку привез… Правда… и я тоже съем домашнего. Разбей ее, посмотрим, что тут.
До этого никогда не расспрашивала, как живет, чем питается, а почувствовала близким его и захотелось расспросить, — о близком всегда забота житейская пробуждается.
— Из дому тебе посылают что-нибудь?
— Некому посылать… один я.
— Чем же живешь ты, уроками?..
— Ничего не скажу. Видишь — жив.
И резкости не обиделась, — подошла к нему, когда есть кончил, и сказала ласково:
— Не обижай меня, скажи.
— А ты говоришь мне о себе?.. Так почему я говорить должен?
— Разве я тебя о том спрашиваю, о чем ты меня?..
— Это все равно, Феня.
— Неправда, не все равно… сам знаешь. Ну, скажи, ты скажи… А когда придет само — я и о том скажу: нужно, чтоб само пришло. Сейчас я могу и говорить правду, — один раз было так, что могла б сказать, и еще раз было, другой и в тот бы, может, под конец сказала — не почувствовал этого сам, а было.
— Скажи когда, скажи…
— Не помню уж, а только было. Видишь — я говорю правду, а ты не хочешь.
Рассказал ей правду голодную, как иной раз за пять копеек в день питался да покрепче поясом живот стягивал, чтоб не тянула тошнота голодная. Рассказал — глазами сверкнула радостно, точно нашла что или придумала. Вышел в переднюю табачку из высыпавшихся папирос собрать в пальто в кармане — в один миг отодвинула ящик в столе письменном и из того пакета, что дядюшка подарил на забавы питерские, несколько бумажек в карман боковой в пиджак сунула и как провинившаяся на кушетку села и лукаво поглядывала на него, когда крутил папироску из крошек сорных…