Наутро проснулись.
— Сидите тут, никуда не ходите, чтоб меня не выследили…
Перебирал книжки, брошюрки перелистывал, газеты читал — до вечера время тянулось: умереть можно раза два, и в сумерках постучал кто-то и не дожидаясь вошел, каблуками постукивал.
— Почему ты в темноте сидишь, Никодим?..
Взглянул — Феничка.
— Обозналися, Фекла Тимофеевна, — это я, Калябин, — дожидаюсь сижу хозяина. Не ждали встретить тут, а пришлось, — такая судьба наша.
— Будет дома?
— И ночевали вместе, и теперь жду вот — вернется…
— Скажите, что была… Прощайте.
— И не останетесь?..
Вошла не видаясь и уходила — не подала руки.
В первый раз у Афоньки мелькнуло, что хорошо бы избавиться от Петровского, да как только, и вспомнился котелок и предложение, и как червь заточило предательство, — не дело предать, во имя которого сам дошел до ненависти к предержащим властям, а человека, путь ему пресекающего к звезде Вифлеемской. Заточил червь искушенья и в нутро заполз маленький, надоедливый…
Петровский пришел.
— Ну, что?
— Соглашайтесь.
— Как соглашаться?
— Партия поручение вам дает, Калябин, — будете узнавать и на явках, укажем где и с кем, передавать, кому грозит заключенье, за кем следят и кто следит, и относительно обысков и арестов доносить будете. Выдавать никого не смейте, пока партия не укажет. Поняли?..
— Так, значит, в соглядатаи? Провокатором?
— Если все приведет к одному — желанному, то почему эта работа, более нужная для нас и ответственная — провокаторство?
— Прощайте, Петровский. Пойду явлюсь. Видно, такая судьба.
— Видно, судьба…
— Судьба, значит…
По лестнице спускался и думал, что значит судьба, — сама Феничка, сама звезда Вифлеемская указать приходила ему путь новый, и он сам послал, на кого указывала судьба с пути восхождения звезды столкнуть в одиночную камеру в централ. И пошел с тою же ненавистью к пролившим у Зимнего кровь неповинную. А в душе сам себе клялся правде служить и только червь точил предать Петровского.
Раньше дня назначенного пришел в жандармское и писцов, и вахмистров усатых, и господ в котелках расспрашивал:
— Повидать надо тут господина мне — в котелке он ходит, только у него усики черненькие растопыренные да глазки маленькие.
— Кого?..
— Не знаю фамилии, а только у него волосы приглажены на рядок.
В какую-то комнату приоткрыли дверь…
С аксельбантами, напомаженный, носки в сапогах узкие, ляжки — чуть рейтузы не лопнут и с подусниками надушенными.
— Ваше благородие, Калябин пришел… согласен.
— Чтоб себя оправдать перед законом и самодержцем должны указать кого знаете, — не сразу, конечно, а все-таки одного сейчас же. Хлюшин, с кем у него явки были?
— С каким-то студентом.
— Так вот студента этого. Должны через своих разузнать, когда его с поличным взять можно… Понимаете?.. Ну, когда какое-нибудь доказательство будет — вещественное — литература, шрифт.
Выходил из правления — глазами по сторонам шмыгал, не видал ли кто из людей, — казалось, что все знают, зачем приходил — приходил предать, от кого верить научился по-новому, учителя своего назвать. И домой шел, думая, что Иудою стал евангельским, и на сожителя своего не взглянул — лег на постель, обернулся к стенке и не встал до утра, — спал — не спал лежал молча, и утром не на завод, а в пивную выходил — котелка не было. Одному только и радовался, что никто больше следить не будет. До обеда полдюжины выпил, обедать в трактир с водочкой, — все равно мол, один конец, не воротишь теперь, назвал его и почувствовал, что потускнел вифлеемский путь, — испугался даже, а ну как не добьется он своего, только ненависть вызовет, если узнает предателя, и тут же подумал — да кто скажет ей, и успокоился. Пошел в трактир, в такой чтоб пообедать посытней вкусного, читал вывески, размалеванные снедью всякой и с половыми с салфеткою и не решался в какой зайти и сам не знал, как против правления очутился, точно тянуло его еще раз посмотреть на дверь грязную, захлестанную и рядом другую приметил — скромную, только и была над ней надпись — кухмистерская, зашел туда и котелок встретил. Сам от себя точно бегал, и чтоб одному не быть — подсел к нему.
— И вы к нам обедать?.. Тут дешево и в кредит верят.
— Ничего, Афанасий Тимофеевич, бывает, если б не я — не служить бы нам вместе, а для приятного знакомства, так сказать, примирения — поставьте-ка графинчик царской с закусочником.
Знал, что придется сдружиться с кем-нибудь, чтоб подноготную узнавать к явкам, и прикинулся святой наивностью. Один раздавили, другой поставил и в сумерки приятелем был Хлюшина.