— У меня сегодня, Афанасий Тимофеевич, вечер свободный, я ведь с Любани с утренним через день, — завтра в городе за одним пассажиром гулять вчерашним, вроде вот как за вами тогда я.
На ушко ему шепотом:
— К девочкам хотите? Две сестры тут, вольные, от себя работают и котов нет — спокойно, одна от нас ходит — студенческая, безбилетные, а насчет здоровья спокойны будьте. У нас ведь одно только и развлечение — девочки; спросите наших — у каждого есть, — либо из вольных, либо из работниц давалки честные, те тоже с нами работают — не хватает на шпилечки, на булавочки и подрабатывают…
Больше года Афонька постил, а тут, не то чтобы не выдержал, а любопытно на сотрудниц поглядеть было, к делу подойти ближе, знал — через баб легче всего разузнать можно про дела Хлюшина и его приятелей, недаром похвалился ему, что верней жены, хоть и марьяжной вечером.
Утром его провожала, поздней Хлюшина пускать не хотела, тот день звала вечером, недаром у купчих он славился, и тут угадил, — как с цепи сорвался — без удержу, целую ночь заснуть ей не дал.
— Приходи, миленький, приходи сегодня.
— Я б и сейчас у тебя остался, спать хочу.
— Иди, иди, выспись, и я тоже посплю с тобою, а вечером чайку попьем с наливочкой, со сладенькой, чтоб и потом было сладенько…
Как пропойца прокрутил у сестер три дня, оттого и прокрутил, что знал — недостижима Феничка, как ни как — барышня, только в мыслях — все равно добьюсь, судьба такая — только когда?.. Так чего ж в миру-то хранить целомудрие, кому оно нужно? — за грош его никто не купит, а тут — кишки вывернет с требухою, а через сестру либо у подруг разузнает, когда что нужно будет товарищам.
Три дня прокутил, на четвертый прощались — плакала…
— Эх, кабы не марьяжить мне сегодня, — с голоду подыхать страшно, — я б не пустила… Завтра жрать нечего.
Остановился Афонька у двери, взглянул ей в глаза почерневшие…
— Верна будешь?..
— Да за тебя любая ухватится, голяком ходить будет — до копеечки выложит, не ушел бы только.
— Сегодня приду. Жди. Не помрешь с голоду.
И достал из пакета дракинского, что про черный день сберегал, одну катеньку, — та только глаза выпучила, не от ней, а ей принес миленький…
И слесарю в глаза посмотреть боялся, сожителю своему — ночевать не ходил домой, у сестер жил и марьяжить своей не велел. А чтоб Хлюшин не подумал что — сказал, что медовый справляет месяц. Кормил-поил сестер и расспрашивал, а по субботам в пивной, и на квартире Петровского как только узнавал что, — рассказывал, в глаза ему не взглянув ни разу, и приходил, когда дома не было — поглядеть — нет ли чего подходящего ротмистру: под кровать заглядывал, по углам шарил — везде пусто.
Как говорил Петровскому — в точности, скажет — и следов не найдут вахмистры с котелками, еще больше доверять стали в партии, а на докладах ротмистру об одном твердил: «нет, ничего не держит дома, не простой студент — из главных».
От Петровского уходил — на Малую Спасскую сворачивал в пивную и просиживал у окна за кружкою, вглядываясь в прохожих — не увидит ли ее, хоть один раз, хоть глазком на нее глянуть, — глаза начнет резать — подымался и ночевать к сестрам, по дороге бутылочку захватит сладенькой.
Месяц к концу пришел — в правление вызвали.
— Ну, Калябин, как студент Петровский?.. Пора уж.
— Ваше высокородие, ничего нет, верно знаю.
— Если нет, — должно быть! Подложить должны.
Понес к сестрам два тючка Афонька и положил денька два полежать в сохранности, а сам к Петровскому. Пришел в сумерки… Как удавленный дожидался в последний раз товарища. Блуждал глазами по комнате, папиросами дымил, и закуривая следующую, невзначай на столе Фенину увидал карточку, — только что появилась, и потянулся взглянуть на нее, — со всех сторон оглядывая, и прочитал надпись нежную близкому и родному и сразу решил: судьба значит… принесу завтра… под кровать положу… судьба.
Петровский вошел — поставить не успел карточку…
— Что вы тут, товарищ Калябин?
— На фотографию посмотреть захотелось… не узнал, землячка ведь.
— Какое вы имеете право рыться тут?.. Привычки новые?
Сверкнул глазами, насупился и захотелось напослед, на прощание порадовать Петровского:
— Раньше вас Феклу Тимофеевну знаем… Как еще в монастыре гостила летом…
Взглянул Никодим на Афоньку, понял, что задели слова насчет привычек новых, и сразу почувствовал, что недаром про монастырь заговорил, — тайну раскроет Фенину, недаром боится монаха рыжего, и помог ему расспросами: