— Меня зовут Фекла Тимофеевна, Фекла, — как вы мне перемените имя?
— Вам?.. Елена, и звал бы вас не Леля, не Лёна, не Леночка, а Лена.
— А почему вам Феня не нравится?
— Фекла — торговок так зовут, баб деревенских; Феня, Феничка — прислуг молодых, монашенок клирошанок, а вы — стройная и невысокая, — вся в меру; волосы золотые зачесаны наверх густо, и вот эти, не знаю назвать как, около ушей от висков, как снопы с тяжелым зерном, — колосы — рожь спелая, — вы не смейтесь, что поэтично, — говорю, что кажется. Если б я художник был — лето бы рисовал с вас благодатное: на снопах в белой рубахе, в паневе праздничной волосы положил бы двумя косами вокруг головы венком. Понимаете — лето — Лена, широкое и просторное, как в новях золотое раздолье.
Для первой встречи необычайный был разговор и до конца вечера не прерывался — увлек Феничку простотой задушевною, — чувствовала: что думает, то и говорит человек, и мысли красочно ясные, необычные. Не про любовь, не про половой вопрос, не о политике, что было главною темой споров студенческих, а пришел будто человек из другого мира, где спокойная мысль была радугой семицветною. И Феничка позабыла, что кокетничать собиралась, увлекать Смолянинова, смеялась искренно, когда говорил:
— Посмотрите вниз, как потешно люди семенят переваливаясь, — вот там толстый студент идет — каждую секунду упасть может. Если на себя посмотреть могли, никого на хоры бы не пустили… А я никогда не строил бы нарядных зал с хорами…
И смешного ничего в словах не было, а вниз посмотрела на студента толстого и рассмеялась, сначала весело, и не как в вагоне, когда поиграть захотела нервами, чтоб отдохнуть, позабыться, а вот тут, в первый раз услыхав человеческие слова простые, не было скрыто за ними ни желания, ни ревности, ни будущего, ни прошлого, ни игры в любовь без игры, — простые слова от мысли ясной — самою собой была, оттого и душой отдыхала.
Марш заиграли — вниз сошли.
— До свиданья, Феня…
— Я распорядительница, и вы моим гостем будете, — поужинаем вместе со всеми, — хорошо? Согласны?
Без всяких предисловий остался. Сошли вниз — старшекурсники Дракина уговаривают:
— Кирилл Кириллыч, оставайтесь с нами, вы питерский, наш — с нами ужинать…
Желторотые тоже галдят галчата:
— Оставайтесь, оставайтесь, не пустим…
И курсистки пищат, в петличку просовывая гвоздику красную:
— Идемте, идемте ужинать, с Феничкой вместе.
Феничка подошла.
— Дядя Кирюша, оставайтесь и вы, моим гостем будете.
— Только разрешите мне, господа, курить трубку, я целый вечер постился папиросами.
Доедали из буфета своего остатки непроданные и пивка притащили корзиночку, а Кирилл Кириллычу дали шампанское, предложили непроданное, недопитое.
— Разрешите, господа, из буфета мне заказать виски…
Кивнул головой лакею, и когда подавал тот, — из-за стола встал, отошел в сторону.
— Ужин из четырех блюд с закусками приготовьте.
— Поздно-с уже… два с половиной…
— Для меня не должно быть поздно, так и повару скажите, — сосчитайте, сколько особ тут.
— Слушаю-с.
И когда стали петь гаудеамус — поднялся Кирилл Кяриллыч, прервал песню:
— Ну, молодые товарищи, Феничка приглашает вас поужинать, — там и я с вами запою нашу песню.
Хозяйкою села за стол Феничка, — рядом дядюшка, а с другой стороны Смолянинов Борис — студент будущий. И не пивко, а царское и заморские пили с песнями, под конец — революционные опьяневшими голосами, про Петровского кто-то вспомнил и до Фенички донеслось:
— Петровский Никодим арестован, нашли и литературу и шрифт — сошлют, наверное.
Как далекое что-то вспомнилось, обидное — и, чтоб не вспоминать, не думать — вполголоса Смолянинову:
— Борис, с вами чокнуться хочет Лена…
И когда двухсветные посерели окна — не прощаясь, встал дядюшка, Феничку взял под руку и — обращаясь к Смолянинову:
— Борис Васильевич, поедемте с нами?.. пора… проводите…
В вестибюль доносились выкрикивания и вразброд — «Вышли мы все из народа»… Порою с пристяжной бубенцы звенели — на собственных понеслись на Пеньи.
Подкатили…
— Семен, отвезешь домой барчука Смолянинова.