Положение и вправду выглядело безнадежным. Ты понял это, когда метров за тридцать надыбал разинутый в полу люк, из глубин которого и взывал твой несчастный барон. Конечно, он свалился сюда, слишком захохотавшись и даже не смотря под ноги, что было его роковой ошибкой. Сейчас он из последних сил висел, ухватившись за проржавевшие крючки арматуры на глубине где-то так метров двух от поверхности люка, над бурным и крайне вонючим потоком канализации, о чем свидетельствовал лишь блеск его золотого зуба, неугасимо горевшего в его раззявленной орущей пасти. Он старался карабкаться вверх, но тяжелые трясинные воды не отпускали его, погруженного уже по пояс.
Снизу он увидел тебя, склоненного черным силуэтом над его ямой, и перестал верещать.
— Сынок, вытащи меня, — попросил охрипшим голосом.
— Вряд ли что-нибудь из этого выйдет, старик, — уверил ты его. Но, видно, разочаровал своим ответом.
— Сынок, ну не подыхать же мне, а? В говне, сынок? А? — он перешел к мольбам.
— У всякого своя доля, — вздохнул ты.
— И свой шлях широкий, — добавил он. — Помоги, слышь, землячок, вытащи меня! — Ему приходилось изрядно напрягать свои голосовые связки, чтобы перекрикивать бурление ужасных вод под собой.
— А как бы я, по-твоему, мог это сделать? — поинтересовался ты, чтобы немного взбодрить его перед смертью.
— Ты спустись сюда, будь добр, ниже, слышишь, вон, по трубе, тогда достанешь рукой мою руку, понял? — Говорить ему было все трудней, — раз за разом приходилось выплевывать какие-то канализационные сгустки, но он еще поблескивал своим золотым зубом.
— Я, наверно, именно так и сделал бы, старик, но что-то колено разболелось, — опять разочаровал его ты.
— Ну извини, ну брось ты шутить, земеля, ну дай руку, слышь?!
— Не дам, — твердо пообещал ты. — Будешь в аду — передавай привет. А я все-таки пойду отсюда. Слишком воняет!
И демонстративно, хоть он, наверно, и не видит, ты затыкаешь нос. А он опять в крик — ведь что ему остается — и погружается все глубже и смертельней в бурые, темные, жуткие, теплые московские отходы.
А ты отдаляешься от люка и жмешься к влажной стене коридора, потому что еле стоишь на ногах и слышать не можешь этого крика, а от вони у тебя перехватило дух, и ты чуть не плачешь, потому что тебе жаль-таки старого сукиного сына. С последними его воплями, заклинаниями и захлебываниями гаснет твоя надежда вернуть себе хотя бы авиабилет…
Он барахтался еще минуты три. Довольно сильным оказался. Но наконец-таки отпустил, отцепил судорожные пальцы и скользнул вниз, и объяли его воды до души его, и все затихло в темном подвале Москвы, и только ты, фон Ф., в нем остался, размышляя о том, есть ли хоть капля твоей вины в его преждевременной смерти или должен был ты, рискуя собой, все-таки спасать его аристократическое злодейское тело. И о том, что когда-нибудь, вычищая забитые говном протоки городской московской канализации, бригада лимиты в кислородных масках обязательно выроет из ила его брошку, или золотой зуб, или кошелек — полуистлевший, разбухший, набитый всякой мелкой гадостью…
Но теперь ты оказался в этой дыре совершенно один. Ты, фон Ф., еще и сам порядком не понимаешь, в какую невылазную ловушку попал, дружище. Потому что казалось тебе, что верной дорогой ковыляешь, товарищ, а оказалось — нет. Не тот это был коридор, и все двери в нем — совершенно не те. И все двери в нем закрыты, и все стены замурованы, и отдаленные друг от друга тусклые лампочки не слишком помогают — нет, скорее они существуют только для того, чтобы ты, бестолочь, время от времени убеждался — выхода нет.
Тем более, что уже давно за семь, значит, эта громадина над тобой, этот «Детский мир», закрыт до понедельника, и ходят по нему только два-три мрачных мента, неслышных, как привидения, охраняющие пространство с бумажными голубями. И даже если пробраться наверх, и даже если найти отсюда выход — все равно придется быть задержанным и допрашиваемым, и потом, чего доброго, еще и битым по ребрам и печени, причем, возможно, ногами. Так что существуют для тебя, милый фон Ф., целых два варианта. Первый заключается в том, чтобы каким-то чудом дожить в этой тьме до понедельника, предварительно все-таки отыскав этот проклятый выход, возле которого и затаиться. И утром в понедельник преспокойно выскользнуть из него, насвистывая, да и пойти прочь (в общежитие, к Кириллу, к Гале, в Малый зал консерватории, в пивбар на Фонвизина — далее начинается бесконечное множество подвариантов). Второй основывается на признании борьбы как смысла жизни. Второй вариант — это настойчивый и изнурительный поиск третьего варианта, то есть какой-то неизвестной тебе возможности выбраться — нет, выдраться отсюда. Не задумываясь, ты выбираешь второй вариант, пьяное чучело. Ибо — что тебе еще остается, как не безосновательные надежды на чудесное спасение? И поэтому ты стараешься быть холодным, железным и рациональным. Хотя, когда температура твоего страждущего тела достигает тридцати девяти, это почти невозможно. Но попробуй, любимый, попробуй.