В детстве бабушки пугали его цыганами. Холодело в груди, когда видел табор, возникавший вдруг, как из-под земли, неподалеку от дачного места «Графское», или отдельных скитающихся цыганок с выводком ребят. Он и представить себя не мог среди этой грязноватой ватаги. Даже театр «Ромэн» всегда обходил стороной, хотя и тянуло заглянуть, как в бездну.
Но от всяких пучин и пропастей никуда, вероятно, не денешься. И героиней первого настоящего романа стала именно танцовщица из этого театра.
Явилась Рая неведомо откуда на Крымском мосту с маленьким бубном под мышкой. Чуть коснувшись плеча, спросила, сколько времени, и, пока он соображал, легко пленила, сразу узнав имя, а затем и фамилию.
«Рома?» – посмотрела в глаза. «Кузя», – отвечал он искренне. «Бубен», – улыбнулась, перехватив его взгляд и стукнув пальцем по янтарной коже, так что из-под мышки загудело низко и глухо, будто шмель прилетел. Он ощутил, как накрывает с головой звуковая волна, трогая в душе какие-то струны, которым отозвался даже мост, вздохнув тягуче стальными канатами и всем долгим своим пролетом. Пока переходили его, Рая сообщила по-свойски, точно старинная подруга: «Представь, Бубенчик, сегодня утром нашли детеныша трицелопопса». Не зная, что сказать, Кузя понял – это счастье.
Весь день они гуляли в Парке культуры меж колесом обозрения, качелями и пивными ларьками. Рая успела многое угадать в Кузе, поражая верностью обзора, словно глядела с великого колеса бытия, откуда все как на ладони.
«У тебя, Бубенчик, нет никаких жизненных правил и определенных привычек, не считая куриной слепоты и невротического расстройства, – говорила она, ничуть не задумываясь, как по писаному. – Ты любишь всю еду и всех женщин, – игриво подтолкнула в бок. – Словом, драгоценный, ты просто желаешь нравиться. По-моему, это именуется нарциссическим поражением»…
Кузя только слушал, соглашаясь с каждым словом. Если бы назвала вдруг козлом или бараном, то и с этим бы не поспорил. Уже в сумерках присели они на скамейку у центрального входа, подобного триумфальной арке.
Ах, как свежи и дурманны были ее поцелуи во тьме! «Поверь, ничего особенного, – скромничала Рая. – Это от мышьяка в зубе мудрости». Ненадолго отстраняясь, она рассказывала о будущем, о буддизме, о четырех благородных истинах и звала к нирване. Слово показалось весьма тревожным, дерганым, однако обозначало состояние высшего блаженства, к которому Кузя был, кажется, близок, упиваясь вещими цыганскими губами.
«Ты очень, видимо, меня хочешь, – заметила Рая. – Это волнение дхарм».
Кузя не спросил, что за «духармы». Возможно, тайное оружие духа. Но тут же сам уразумел, когда, перекинувшись через спинку, они очутились на траве за скамейкой у парадного входа, и под краткий стон упавшего бубна вечные дхармы их, изначальная материя, первичные элементы живота, волнуясь, стихийно соединились.
Он вошел триумфально-легко, как в Парк культуры имени Горького. Так было просторно, что ощутил себя на миг потерянным в этом вселенском цыганском приволье. Меж ног, добавляя чувственности, шевелились травы, ползали ночные недреманные букашки и, чудилось, разгуливал свободный степной ветер, или это веял беглый сквозняк, порожденный слиянием аур…
«Нирвана! Нирвана!» – повторял он про себя. «Скажи вслух, – поощряла Рая. – Ты в целом прав, хотя нирвана куда глубже».
Кузя растерянно остановился. «Не в том смысле, – утешила она, увлекая к недвижному колесу обозрения. – Совсем не в этих измерениях. Твоя седьмая чакра хороша, но нирвана – это глубина полного покоя, блаженство единения с божеством»…
Они улеглись в люльку, которая вскоре раскачалась, как плоскодонка среди бурных волн.
«Ты мой чакравартин, вращатель колеса, покажи мне семь чудес», – сбивчиво зашептала Рая на ухо. Впрочем, он понял, но в самом затрапезном смысле, устремившись изо всех сил к этому магическому числу. Уже голова шла кругом от нирваны, дхарм, аур и чарок, выпитых в значительно большем количестве, нежели семь.
Ему показалось, что колеблется земная ось, что он одинок в люльке, а Рая покинула его. В отчаянии Кузя задремал, достигнув кое-каких глубин покоя, а пробудившись, увидел – светает, и Рая рядом, вновь на земле, с бубном под мышкой…
Наверное, виной тому бродячая цыгано-индусская кровь, но все их следующие свидания проходили тоже на вольном воздухе, главным образом в парковых зонах – в Абрамцеве и Коломенском, в Петровско-Разумовском и Останкине, в Кускове и Сокольниках…
А ложем, как говорится, внезапной слабости служили то развилка древесного ствола, а точнее тысячелетнего петровского дуба, то пень погибшей в наших широтах араукарии, то ворох опавших листьев, а то и случайный приаллейный сугроб, пребывание в котором живо напоминало о моржевании, что освежало чувства.
«Смотри, – говорила Рая, – даже снежинки отзываются, принимая благостную форму шестиконечных звезд». Но ошалевший Кузя едва ли замечал окружающие красоты, зато Рая во время долгих прогулок непременно отыскивала, как белка, какие-нибудь съедобные фрукты-ягоды – рябину ли, калину ли, засохшую прошлогоднюю землянику или яблочко-дичок – и вкладывала ему в уста, будто редчайшую восточную сладость, эдакий «чко-чок», пробуждавший желания.
О себе она мало чего сообщила. Бывало размышляла, не бросить ли все и не уйти ли в табор. Что ей нужно было от Кузи? Кажется, ничего, кроме общения. Кузя не знал, сколько ей лет, да это и не заботило. Он определял возраст очень примерно – от двадцати до пятидесяти, – соглашаясь с Раей, что все зависит от качества сочетания аур.
Как-то после очередного сугроба она грустно пошутила: «Мои родители – Белоснежка и семь гномов. Найди для меня слово, которое прозвучит в начале нового мира»… И не успел еще Кузя задуматься о смысле, как Рая вдруг повинилась – мол, ее астральное тело, достигнув во время слияния дюжины метров в поперечнике, освобождается, отлетает и вращается где-то на отшибе, обозревая вселенную. «Я все знаю», – просто заявила она, и Кузя не посмел расспрашивать.
«Глупо лечить куриную слепоту витаминами, – сказала однажды. – Все беды от скованности. Надо открыть, как окна, чакры! Они смахивают на маленькие колеса, вроде этого бубна. И могут быть грозным оружием, если зазвучат».
Когда она медленно и празднично расстегивала Кузе ширинку, сразу откликалась сердечная чакра, колотясь, как сумасшедшая. Затем нагревалось солнечное сплетение и закипала с урчанием чакра-хара в глубине живота. Вставали торчком волосы на макушке, прозревал третий глаз меж бровей, и тогда вблизи крестца с треском распахивалась седьмая, ответственная за половое влечение.
Вскрыв Кузю, точно консервную банку, она научила влиять силовой волной на чужие чакры. Первый урок проходил в Коломенском у петровского дуба, так что пришлось немедля устроиться в развилке.
В общем, Кузя до краев наполнился страстями – началом и основанием всякого движения и деяния. Он вроде бы понял, что стоит лишь метко направить из седьмой чакры возбужденные чувства, как возникает отклик. Но оказалось все не так-то просто. «Волна, идущая прямо от крестца, вульгарна и резка, отпугивает, как запах скунса, – объясняла Рая, постукивая по-шамански в бубен – раз-два-три! – словно разучивала с ним фламенко. – Сначала облагородь, пропустив через всего себя, снизу вверх, к третьему глазу, откуда выпускай, прицелившись, наружу».
Под ее присмотром Кузя оживил в общественном транспорте полным-полно замерших, будто сломанные колеса обозрения, чакр. Может, неосознанно избирал малоустойчивых, но именно они составляли большинство.