Вы не помнили, когда добрались домой. Упав на постель, не раздеваясь, проспали, как сказала потом Татьяна Федоровна, больше четырнадцати часов.
Мать уехала на Бауманскую, не разбудив вас. На столе оставила записку: «Звонили с улицы Забелина. Там уже узнавать нечего…»
Через какое-то время вам в руки попало последнее сочинение больного. Он писал его, пока не потерял сознание:
«Президенту Академии наук СССР
академику М. В. Келдышу от
гр-на Клещикова А. А.
Прошу Вас рассмотреть мою просьбу следующего характера.
Хотел бы быть погруженным в состояние анабиоза (в случае моего полного доверия к морозильной камере и основному методу, гарантирующему мое оживление в перспективе).
Жажду послужить науке и, кроме того, увидеть своими глазами отдаленное будущее, до которого обычным способом пока не доживают.
В случае согласия готов начать переговоры (консультации)…»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
В рейсе Олег Николаевич бывал на китобойцах, видел охоту на кита вблизи.
Кит — как будто неживое создание. В такой громадине, по верхушку головы и спины погруженной в бурлящую воду, много механики, он слишком обтекаем, и кожа его непомерно толста, и глаза в углах рта настолько малы, что сквозь волны не различишь…
Когда его прошил гарпун, витка два линя прямо легли ему на спину и держались, пока кит не забился, пуская не белый, как прежде, а красный фонтан. Кит бил хвостом, бил ластами по воде, крутился, как мяч, а когда мученически запрокидывался, показывая огромную пасть с обросшей ракушками безобразной верхней челюстью, нижняя челюсть, сильно отвисшая от боли, так и оставалась под водой… Вот когда кит стал понятен и близок, и появилось желание остановить его смерть.
Надо было увидеть муки, чтобы прочувствовать жизнь в чужом теле. Наблюдая теперь за Беспаловым, Медведев нервничал.
Они с Беспаловым оставались последними «старичками» палаты. Выписался беспокойный Слава и все остальные. Выписался, наконец, и Дед с его «гольд ферлассен — нихт ферлассен» и чтением «Советского спорта».
— Тебе хочется умереть? Тебе восемьдесят лет, — говорила ему жена. — Сейчас лето, можно на балконе сидеть, одним воздухом жить, не пивши, не евши. Живи, сколько удастся.
И хирургу-женщине она говорила:
— Сорок шесть лет проживете с мужем — захотите его резать? И здесь и там помрет, так он помрет не в чужом доме.
Под давлением жены Дед сдался и сразу скис:
— Выхожу помирать…
Новички палаты лежали прооперированные — кто по одному, кто по другому поводу. Слышали… Промолчали.
День спустя после ухода Деда Беспалову принесли записку, не записку — большое письмо в конверте с маркой и почтовым штемпелем. Было видно, что Беспалов не решается вскрыть конверт, и рука ему не повинуется, промахивается. Наконец вскрыл и заслонил лицо бумагой.
Как раз вошла молоденькая методистка, недавно появившаяся Лилиана Борисовна, держа в руках аккуратный ящичек аппарата с бумажной лентой и чернильным самописцем. Взгляд женщины был безмятежно спокоен и неулыбчив, но тон голоса — мягок, нежен. Как и всякая женщина в палате, новый методист могла бы раздражать Медведева, но она с первых шагов проявляла себя такой беспомощной, таким новичком, что это мирило с ней больного.
Она прикрепила ему к разным точкам тела датчики, неловко и, пожалуй, изящно, словно нарочно, путая их и роняя, и провела запись. Он понял только, что это физиологические показатели: кровоток, кожное сопротивление, температура и еще что-то. И уже знал, что они попадут в диссертацию. Беспалов продолжал читать письмо — был виден его вздрагивающий подбородок. Лилиана Борисовна следила за записью.
— Вас что-то волнует, — сказала она.
Олег Николаевич покачал головой, отрицая. Беспалов исчез под одеялом, несмотря на летнюю духоту; листки письма рассыпались по полу, один упорхнул под тумбочку.
— Все ваши волнения — здесь, — Лилиана Борисовна показала на ленту.
— Состояние Беспалова, — сказал Медведев. — Жена с ним развелась.
— Я передам лечащему врачу. За ним последят.