В дверь просунулась Лидочка. Очень строгая.
— Александр Иванович. Пора.
Петров принялся было натягивать халат, но Лидочка халат отобрала, велела и майку снять и за руку вывела его в коридор.
У каталки стояла Татьяна, то ли торжественная, то ли надменная.
— Сами залезете, или подсадить? — спросила Лидочка участливо.
— Насмехаешься? Я еще как огурчик.
— Огуречик, — сказала Татьяна. — Совсем как огуречик.
Петров залез на каталку. Девушки накрыли его простыней, о чем-то пошептались о своем, потом сказали:
— Ну, поехали.
Встречные больные почтительно уступали дорогу.
У лифта их движение остановилось, случилась заминка — лифт не приходил. Девушки нажимали на кнопку и чертыхались шепотом.
Петров повернулся со спины на бок. У входных двустворчатых дверей, прислонясь к косяку, стояла Софья. Она была в шубе. Шапку держала в руке. В глазах ее, подведенных твердой рукой, мерцали слезы. «Все-таки столько прожито, — подумал Петров и добавил устало: — Плачь, плачь». Привстал на локте и увидел Аркашку. Аркашка был в бархатном пиджаке. За ним возвышалась шведская невеста. «Ишь ты… — Петров хмыкнул, силясь вспомнить, как ему казалось, ее веселое имя. — Ольдегерда!»
Шумно отворились двери, в вестибюль, сопровождаемые протестующей гардеробщицей, ввалились запорошенные снежком Эразм Полувякин, Кочегар и член-корреспондент Чуев Арсений Павлович.
— Саша! — закричали они и умолкли. И сняли шапки.
Тихонько лязгнув, опустился лифт.
Шведская невеста Ольдегерда подняла руку и пошевелила длинными, как свечи, пальцами. Из глаз ее покатились очень светлые, очень детские слезы. Вдруг она сложила пальцы, перекрестила Петрова и в испуге прижала пальцы к губам.
Полные суровой ответственности Таня и Лидочка закатили Петрова в лифт.
На втором этаже у операционной стояли две сестры в серо-зеленых халатах. Эти серо-зеленые взяли у лазоревых каталку с Петровым и вкатили ее в холод.
Петров ожидал сплошного никель-хромового блеска, но увидел стены, покрашенные неприглядной серо-зеленой масляной краской. И никакой тебе электроники, и никаких тебе осциллографов и дисплеев. Стоял какой-то приборчик на тоненьких ножках с колесиками.
А стол! Он был далеко не новый, эмаль его металлических частей кое-где пооббита. И ламп над столом было меньше, чем он ожидал. И сестры уже пожилые.
— Помочь? — спросили они. — Или сам перелезешь?
— Сам, — сказал Петров сухо.
Одна из сестер выкатила каталку в коридор. Петров увидел две головы в белых пилотках с красными крестиками, две поднятые лазоревые руки и шевелящиеся пальцы — это Таня и Лида пожелали ему чего-то хорошего.
— Я спать буду, — сказал Петров чуть капризно.
— Спи, — согласились операционные сестры.
— А узко. Руки сваливаются. И холодно.
— Сунь руки-то под резинку трусов. Мария, прикрой его простыней.
«Почему Анна-то не пришла? — думал Петров. — Аркашка пришел, даже Ольдегерда, а дочка почему-то не пришла. А может, она права. Зачем они вообще все пришли?..» Потом его как-то щемливо обидело, что не пришла Зина.
Он представил ее в роскошном сине-зеленом платье с черными плавающими тенями. И она наклонилась над ним. В ее глазах зеленели рассвет и нежность.
— Оглянись, — шепнула она.
Он оглянулся.
Они стояли и улыбались ему, лучезарные древние боги, прекрасные, как все древние боги земли.
— Мифотворящая красота, — сказал Петров. — Да, товарищи, старые боги реконструктивны, не более того. Они могут лишь то, что уже сделали. Но красота — это красота. Она может все.
Петров открыл глаза. Увидел над собой тяжелые серо-зеленые плечи Дранкина и его прикрытое маской лицо.
— Еще до? — спросил Петров.
— Уже после, — сказал Дранкин сквозь маску.
Петров открыл глаза. Его легонько, но настойчиво трясли за плечо. Над ним стоял Дранкин, обычный, каждодневный, в белой шапочке и белом халате.
— Александр Иванович, вы меня слышите? — спросил он.
Петров кивнул и попытался сесть.
— Лежите, лежите, — торопливо сказал кто-то, наверное Лидочка. Голосок был испуганный и торжественный. Но Дранкин еще выше поднял свои брови, его веснушчатое лицо засмеялось.
— А что, пусть сядет. — Он взял Петрова за плечи и помог сесть.
Петров оглядел себя. От лопатки к грудине, прикрывая сосок, белела наклеенная полоска марли. Сбоку из-под ребер торчала резиновая дренажная трубка, она сбегала куда-то под кровать — Петров посмотрел — в обычную банку из-под компота. Кровать была далеко отодвинута от стены — стул влезал.
— Покашляйте, — велел Дранкин. — Покашляйте.
Петров кашлянул. Это оказалось делом нелегким и болезненным, кашель получился пустым и слабым, как шепот, но Дранкин его похвалил и попросил покашлять еще.
К задней спинке кровати было привязано что-то наподобие узкой веревочной лестницы с деревянными перекладинами. Дранкин вложил ему перекладину в руки.
— Держитесь. Когда захотите лечь, перебирайте руками, как слезаете. Когда захотите сесть — как влезаете. А ну-ка… Ну, ну, подтягивайтесь. Удобно?
Петров кивнул.
— А сейчас слушайте меня внимательно, — сказал Дранкин. — Мы отрезали ваше легкое целиком. Оно никуда не годилось…
Петров рассеивал по сторонам радужные улыбки — как ему показалось, подходящие случаю. А слева от кровати стоял бирюзовый ангел с большими глазами, сестра Лидочка, такая кроткая, почти бесполая. «Ну притвора, — подумал Петров. — Ну лицедейка. И почему Аркашка таких девчонок не замечает. Называет их „мовешками“, дурак. А у него-то — все чем-то намазанные, как бутерброды с маргарином. Шведок ему подавай. Шведка тоже хорошая, как русалка». Петров попробовал в своем мерцающем парообразном мозгу спроецировать шведскую невесту Ольдегерду. Она прорисовалась белой, уходящей в море. Она шла и длинными пальцами бороздила воду, руки у нее были большие и очень женственные. Они распростерлись по горизонту, а лицо ее детское слилось с солнцем.
— Поправляйтесь, Александр Иванович. — Дранкин поднялся, шевельнул плечами, как бы встряхиваясь, и пошел от больного к больному.
Петров сидел и улыбался эйфорической улыбкой размороженного судака. Процедурная сестра Галя, принесшая штатив с капельницей, сказала:
— Петров, не нужно такой активности. Ложитесь. Мечтайте о прекрасном. Вы потеряли много крови. Лишние движения вам не полезны.
Лидочка дала ему попить киселя.
Голосистый пришел его навестить.
— Много не пей. Тебе один стакан чаю положено в сутки. — Голос его, подобный шороху, был весел, словно ветер катал по полу комочек бумаги. — Древний мудрец сказал, что все люди герои. Они знают, что впереди их ждет смерть, но все равно живут себе весело, не унывают. И ты живи весело.
Петров кивал. Говорить ему не хотелось. Он уходил в щемящую зыбкую дрему, и только появление Лидочки пробуждало его. Сначала он видел раздельно лазоревый и белый цвета, как небо, свитое в клубки. Он тряс головой — из клубящихся субстанций возникала тревожная Лидочка. Поправляла на нем одеяло, заставляла его глотать таблетки. Подносила к его рту шланг с кислородом, пахнущий апельсинами и легкими Лидочкиными духами.
В холле уже выключили телевизор. Он говорил долго о событиях в мире, о бело-пестрой породе коров, об МГД-генераторах и люминофорах.
Надвигалась ночь.
Петров уснул.
У его кровати сидела Софья. На одеяле лежала ее рука, ногти с перламутровым маникюром казались жестяными.
Петров вдруг увидел себя на лугу летом, в трусах с лампасами и больничном халате. С неба летели белые курицы с красными гребешками. Громкое хлопанье крыльев было как хохот.
Петров проснулся.
Лидочка сидела на табурете между стеной и его кроватью. У ее ног на полу стояла настольная лампа.
— Как вы себя чувствуете? — спросила Лидочка шепотом.
— Как молодой леопард.
— Правда?
— Правда, правда.
— Тогда я пойду разложу таблетки на утро.