–Так не потрать его зря, – посоветовал Хранитель. – Не потрать его, а жди божественной воли, ибо ничего никогда не происходит просто так. И если пришло к тебе озарение – значит так было велено. И если нашёл я тебя – значит так было начертано. И если обрёл ты смысл в словах света – значит так было предрешено.
Томас долго обдумывал эти слова. Как вампир он давно уже отвык от предначертанности и предрешения, от повеления, данного незримой силой, ведь он и был той самой силой, которая может больше смертного, которая живёт дольше и может пережить даже самого властного царя! Как тут верить в бога, если за века он не встретился? Как тут оставаться верным кресту или повелению, если ничего не попалось на пути, что подтвердило бы хотя бы существование чего-то высшего? Чего-то, что выше вампира?
Таким был и Томас. Был, пока его не захлестнуло, как волною, безысходностью и бессмыслицей.
А теперь он возвращался из посмертия памятью и удивлялся – как же, оказывается, приятно почувствовать вновь на своём жизненном пути длань Господнюю, как славно нести на своих плечах высший смысл, данный не тобой самим, не жаждой крови, а благом, которое вовсе названо общечеловеческим!
Наконец-то был смысл в посмертии, в существовании, и, если подумать, даже в вечном голоде вампира.
–Томас, не открывай своей сущности, – наставлял Хранитель каждый раз. – Не все слуги Святого Престола, не все слуги Креста будут рады знать, что и такие как ты обретают искупление. Они не поверят тебе.
Это Томас знал и сам. Это было его болью, но уже не физической, а неосязаемой, которую он таил даже от Хранителя Престола по вампирской гордыне: не стоило ему знать о том, что Томас страдает от недостатка общения и возможного недоверия товарищей.
–Не буду, Хранитель, – обещал он вместо этого.
–Не будь глупцом, – Хранитель вдруг взглянул мрачно, – не будь глупцом, Томас, иначе тебя ждёт не искупление, а падение. Не бойся боли, а приветствуй её. Не будь нарочитым – скрывайся, пусть тебя лучше овеют тайны, чем правда. И ещё одно – не будь нетерпелив, твоя суть выведет тебя на нужный путь, если ты преодолеешь своё нетерпение.
И Томас принял эти добрые советы за истину. И сейчас он находился в рассвете бессонницы и возвращал к себе своего наставника – боль. Ту боль, что была им забыта на долгое время, но которая была необходима, чтобы почувствовать суть.
Его лицо было освещено нервным пламенем свечи. Свеча как свеча, но Томас знал – сейчас будет больно, сделана она из освящённого воска, а не из обычного, значит, имеет над ним особенную силу.
И он был готов к боли. Он стянул рубашку, чтобы обжечь самого себя, но чтобы ожог пришёлся на плечо – негоже, если кто-то из братьев увидит его раны, взял свечу. Она неприятно холодила пальцы, хотя на самом остриё её плескал весёлый огонёк.
Так всегда было с освящёнными свечами – они были мертвы для кожи и ощущались странно-холодно, жгло лишь пламя.
–Боль – учитель, боль – память. Amen, – это было короткой, привычной фразой, заменившей ему молитву. А затем была настоящая боль. Кожа вспучилась, побелела, зашипела, лопнула, обнажая чёрный надрыв вампирской сути. Томас сложился пополам от боли, клыки выдвигались против воли, но он заставил себя молчать, закрыв нетронутой рукой рот.
Нельзя кричать. Нельзя…придут ведь!
Стук в дверь. Томасу показалось, что в кровавой краске боли он просто спятил. Но стук повторился – нервный, нетерпеливый. Как невовремя!
–Брат Томас! – это был Роман Варгоши, который не подозревал, что его личность уже понята Томасом. – У нас новость.
Новость! Какая у них может быть новость? Луна не в ту сторону пошла? В огороде крестьянки украли три огурца?
Томас не отвечал. Он знал – попытка открыть рот и выдавать из себя хоть сколько-нибудь допустимый ответ может обернуться просто открытием своей боли. А открываться тому, кто не ступил на путь искупления? Открываться так?