–Клейми её! Клейми!
Лоу орёт от боли, от боли заходится криком и Роман Варгоши. Но уродливый знак уже отпечатывается на лбу Марии Лоу и она на мгновение проваливается в спасительную тьму, лишь бы не умереть сразу от святого пламени. Варгоши отползает в сторону, волдыри идут по его телу, лопаются хаотично, выплескивая кроваво-серую муть, затягиваются, точно и не было их…
–Вставай, брат Роман! – голос Томаса полон торжественности. Он даже руку протягивает. Ему спокойно удаётся поднять несчастного вампира и даже приобнять его за плечи. – Это было храбро.
–Пёс…– Лоу подаёт голос, сознание возвращается к ней. Странное дело, как боль по-разному влияет на всех. Одних она заставляет признаться во всём и сдаться, других сойти с ума, третьим дарует отрешение.
Третий случай – случай Марии Лоу.
Ей резко всё равно. Она понимает – отчётливо и резко, что надежды нет. А если нет надежды, то достойная смерть – это единственное, что теперь ей остаётся.
–Пёс, – повторяет Лоу, когда Варгоши и Томас оборачиваются к ней, – ты пёс, служака! Ты просто сменил хозяина, а возомнил себя рыцарем добродетели.
Боль всё равно придёт, всё равно придёт за нею и смерть, но почему бы не сказать в последний раз всё, что она действительно думает? Скрываться не от чего и не от кого. Здесь их трое. И все трое вампиры. И то, что двое из них служат Святому Престолу, не обеляет их деяний – кровь они пьют одинаково.
Втроём!
–Нам всем дано быть разными, Лоу, – Томас не выходит из себя, не злится. Он твёрд и уверен в своей правоте. А страшнее непоколебимой веры в правоту ничего не изобрело человечество. Вампиры, впрочем, тоже. – Но твоя проблема в том, что ты не понимаешь своей сути, гордишься ею, а должна заниматься поиском искупления. Ты грешна, Лоу. Ты великая грешница.
–Ты пьёшь кровь! Как и я, – Лоу открывает широко рот, демонстрируя удлинение и заострение клыков.
Томасу тошно, это видно, но он не отводит взора и от ответа не уходит:
–Я беру кровь у тех, кто дает её добровольно. Ты просто убиваешь. Ты плетешь интриги и вместо закона Божьего, следуешь закону Тёмному.
–А ты предал своих! – шипит Мария, – тебя тоже касается, поганец!
Варгоши выцветает. Его трясёт от бешенства – бешенство его идёт изнутри, от яростного комка света, колюче оживающего в его мертвой груди.
–Я пришёл к своим! – поправляет Томас. – Через страдания и муки, через ответы, через ожидание, через мольбы, но я обрел истину, я обрёл спасение души. Мы все смертны, даже те, кто почитает себя как бессмертных. Наша жизнь куплена другими жизнями и нам всем предстоит отвечать за это. Но мой счёт будет меньше, потому что я уничтожаю тех, кто стал врагом людям, кто презрел проклятие, называя его даром, и искал себе славы, а не искупления.
–Лучше убей меня, – Мария заходится смехом, – но больше не желаю слушать твоих речей. Фанатичная ты сволочь! Чёртов безумец, прикрывший фанатичную жажду к пыткам верой. Ты больше грешник чем я…
Варгоши ещё не умеет держать себя в руках. Да и кровь у него, как все знают, дурная, весь в отца он и гневом, и отсутствием разума в критические минуты.
Варгоши бросается на Лоу, в голове стучит одно: она должна умереть, она должна закричать ещё и ещё, чтобы сошла с её лица эта издевательская отвратительная усмешка, чтобы всё лицо стало маской боли, чтобы расползлось как воск под его ударами и ударами железного клейма.
–Брат Роман! – Томас перехватывает Варгоши, Роман подчиняется силе Томаса, но грудь его бурно вздымается от гневных вдохов. – Брат роман, её не убивать, а казнить надо! Такова суть правосудия. Таков путь добродетели. Только казнь…
Варгоши успокаивается. Казнь Лоу его устраивает. Да, это очень здорово на самом деле. Пусть все видят. Да, пусть все видят, и Совет тоже, что бывает с теми, кто не ищет искупления!
–Казнь, – повторяет Томас, отпуская Романа Варгоши из своей хватки, – таков закон небесный. Мы не убийцы, мы те, кто очищает этот мир от такой грязи и как она и гонит такой грех, как она. Именно поэтому казнь!
Роман Варгоши совсем тускнеет, опускает голову, отходит в сторону, признавая за собой вспыльчивость и недальновидность гнева. Как же так? как же и почему он до сих пор не умеет думать наперёд, как подобает думать слуге Престола? Почему он раз за разом совершает такую досадную оплошность, позволяя чувствам завладеть своими поступками?