– Нет, – возразил Цепеш, – мы люди. Мы боимся, лжём и убиваем.
– Влад, то, что ты порываешься совершить самоисход, конечно, делает тебе честь…– Сиире склонил голову набок, испытующе глядя на Цепеша.
Цепеш слегка изменился в лице. Он был уверен, что его план гениален и не мог быть обнаружен, но Сиире прямо заявил о его планах, глядя на него! Узнал? Как?
По вампирским рядам пробежал шепоток. Голос подал Варгоши:
– Сиире, мы торопимся. Заканчивайте свои дела!
– Да, хорошо, что ты всё-таки здесь, – Сиире потерял интерес к Владу и обратился к Роману, – забирай второго потенциального самоисходника и сгинь.
Сиире обернулся к своим соратникам:
– Друзья, я говорил много раз о том, что вампирская стезя – это высший путь. Но и высшему надо чистить ряды, развиваться, чтобы не застыть в безысходности. Мы должны быть сильнее, а для этого, да, тяжело, но необходимо перерождать общность. Нам тысячи лет, и за эти тысячи лет мы потеряли способность удивляться. И за это время…
Договорить ему не удалось. Оглушительный треск позади обрушил, вероятно, самую прочувствованную речь Сиире. Пришлось с негодованием обернуться.
Конечно, Томас не желал сдаваться. Глупо было рассчитывать на то, что группка людишек и какой-то там Варгоши смогут его взять, но он и не было нужно принцу. Возьмут? Хорошо. Не возьмут? Что ж, отвлекут.
Но вот то, что Гриморрэ бросится Томасу на помощь, было слегка неожиданно. Зачем? Почему? Принц Сиире не мог этого понять. Не мог этого понять и Влад Цепеш, который точно знал отношение герцога Гриморрэ к Томасу. Ответ мог дать только один герцог, но и он над ним не задумывался.
Происходящее показалось ему столь неправильным и мерзким, что он даже думать не стал и поддался своим чувствам.
– Какой идиот…– прошелестел угодливо Самигин и взглянул с угодливостью на Сиире, пытаясь понять – угадал он или нет.
Но по мертвенному лица вампира этого нельзя было понять.
Что ж, хотя бы Цепеш остался стоять неподвижно.
– Не будь дураком, – Сиире приближался. Тьма проходила через всё его тело, давно уже мёртвое, конечно, проходила, чтобы оплести его могучей защитой. Рядом то же происходило с Зенуним, Самигином, Балевсом, Рудольфом и доверенным вампирам, что таились под тенями Хозяев.
Влад не сделал ни одного движения. Тьма не заклубилась в нём. Он был готов, можно сказать, что он был готов к чему-то подобному с первого дня своего посмертия.
Влад Цепеш когда-то верил в бога и сейчас эта вера откликалась в нём странным противоречием: бог всегда твердил что то, что собирался сделать Цепеш – грех, но внутренний мир Цепеша, который должен был, кажется, давно истлеть, твердил, что он всё сделает верно.
– Убивай! – легко согласился Цепеш и сам шагнул навстречу окончательно смерти в лице Сиире.
Он был далеко от опасного клочка земли.
Принц Сиире до последнего считал послание Цепеша блефом, ложью, он не был склонен думать про самоисход, и потому не мог всерьёз оценить всей опасности. Он полагал, это будет красивым жестом, и что тело Цепеша дрогнет и взорвётся чернотой праха. И всё кончится.
Такие самоисходы видел Сиире и ничего в них не было страшного и удивительного, и этого не учёл принц! То, что он видел за годы посмертия у других вампиров, те редкие самоисходы, были продиктованы отчаянием и депрессией, меланхолической разъедающей тоской, а не смирением.
Влад Цепеш любил жизнь. И посмертие он тоже любил. Даже вынужденный пить кровь, он не считал себя несчастным. И великим себя тоже не считал. Ему нравилось существовать, но он увидел лучшее спасение в самоисходе и сдался.
И поэтому тело его не пошло привычной чернотой. Свет разошёлся по его телу – алый, неровный, поднимающий тело вверх, тело совсем лёгкое.
– Зараза! – Зенуним едва успела отшатнуться, но алый свет полоснул её по рукаву, вздыбил с её кожи кучу праха.
Она зашипела, отшатнулась. Отшатнулись и другие, в ужасе глядя на зависшего в алой пучине Цепеша. Казалось, его обвила змея. Алая, дымчатая, она всё наливалась силой, всё краснела и краснела, а он сам становился бледнее…
Томас отшвырнул Варгоши в сторону, распрямился. Он знал, что и ему нужно так. Он не любил ни жизни, ни посмертия. Но и себя он тоже не любил. Влада вело смирение, Томаса – ненависть к себе. Умирать через алое было явно больно, и он был готов. Он считал, что заслуживает самой жестокой боли и потому обратился к внутренней пустоте, которая давно уже заменила душу и прошептал: