— Эта Добиле совсем шальная. Полежала, полежала — и прямым ходом к овсам Пранцишкуса. Только бы они там заметили.
— Заметят, Бенутис, не переживай. — Отец подстегивает лошадь, он часто оборачивается и спрашивает Бенутиса, не больно ли ему.
— Ничего не чувствую, — отвечает Бенутис, — только голова разламывается и страшно, как бы ветка ольхи не зацепила.
— А ты руками защищайся: если попробует какая зацепить, то прикрывай щеку руками.
— Хорошо.
До поместья домчались быстро, но когда колесо попадало на камень, бывало больно. Отец свернул мимо особняка, там лучше была дорога к большаку, по которому можно добраться до госпиталя.
У особняка отца останавливает выбежавшая Хелена, на ней длинное черное платье, перед крыльцом стоит запряженная парой телега, Бенутис, чуть повернувшись на бок, замечает и обеих немочек, они в пиджачках, младшая напялила то же самое цветастое платье, что в тот раз.
— Ради бога, что случилось? — Хелена бросается к телеге, она увидела на сене завернутого в белую простыню Бенутиса.
— Бенутис, маленький, что с тобой случилось?
— Жеребенок лягнул, — говорит Бенутис, и ему даже немножко весело, однако, приподнявшись еще выше, он видит, как печален его отец, таким он его сроду не видел.
— И надо же такому случиться, Бенутис… Да еще в такое время… Надо было поосторожней, маленький мой…
— Будто я знал…
Теперь Хелена, положив одну руку на грудь Бенутису, у самой шеи, смотрит на его отца.
— Уезжаешь? — спрашивает отец Бенутиса, его голос как будто дрожит, а если не дрожит, то все равно сильно переменился.
— Что поделаешь, — говорит Хелена. — Куда тут деваться? Поеду к себе, хоть и там то же самое, но все же дома буду… Будьте счастливы. — Она наклоняется к Бенутису, целует его глаза, он чувствует, что последний раз видит Хелену, чувствует четко и ясно, очень хорошо Бенутис это понимает, и ничего больше.
— Бенутис, а ты побыстрей поправляйся… Будь паинькой… Я буду молиться за тебя… Попрощайся за меня с мамой, Бенутис.
Что ответить?
Бенутис целует руку Хелены (какая красивая была Хелена под дубом на лугу, еще так недавно) и говорит:
— Хелена, ты говорила, что мои волосы пахнут медом, а у тебя медом пахнут руки…
— Я была на нашем лугу, Бенутис…
Теперь ее руку долго целует отец Бенутиса, и Бенутис ей-богу чувствует, что все происходящее здесь куда больнее, чем рана от жеребенка. К телеге подходят и немочки, они покачивают головами, глядя на Бенутиса. Младшая с улыбкой говорит:
— Истра — это река?
— Есть такая река… В книжке читал…
Отец трогает лошадь, телега катит быстро, вздымая пыль, спускается по обсаженной тополями дороге, а Бенутис еще долго видит у крыльца, на ступенях, трех женщин и вспоминает, как подумал в тот раз, что было бы красиво, если бы много их гуляло по лугу. С первой из них он там гулял, сидел под дубом, и теперь, при прощании, она ему кажется печальнее других.
Дорога до госпиталя, что на берегу Дубисы, долгая. Бенутиса все сильнее мучит боль, на полпути он просит, чтобы отец так не гнал лошадь, он прикрывает руками от веток свою рану. Едут они через зеленый лес, на дороге колдобины, выбитые тяжелыми машинами, колеса тарахтят, телега колышется на этих колдобинах, слышно, как на высоких елях воркуют лесные голуби, да и вообще странно в темном лесу в самом конце войны, словно едут они через далекое-далекое время: несколько сот лет назад, и должны добраться до этой Истры, а стада коров, которые они сейчас видят у дороги на пастбищах, не такие, как на лугу Бенутиса, а ненастоящие, бездомные, что ли, чужие и как бы чуть-чуть приподнятые над землей. Он видит, что у коров стоят где один, а где два подпаска, и ему кажется, что, лежа теперь на теплой преющей траве в телеге и отправляясь в военный госпиталь, он как бы значительнее этих подпасков или что-то в этом духе. Бенутис смотрит в небо, где носятся самолеты, взрываются снаряды, а потом щурится и пытается вспомнить, как все получилось. Видит старика Пранцишкуса, сидящего на манеже, на нем, как всегда, белый картуз, только теперь картуз в соломинках, а из открытой двери сеновала клубами валит пыль. Что сейчас делает его мать? В сознании Бенутиса все это всплывает, словно далекое, давно пережитое воспоминание, все как бы уменьшается, да и он сам, будто букашка, лезет под копыта этого жеребенка.