Потом они уходят в хлев. Бенутис остается один, его охватывает дрема, как будто снится что-то, кажется, лужок и дуб, где они были с Хеленой, на лугу теперь множество страшных черных воронок, падают снаряды, в воздухе много разных цветов, они летают вместе с пчелами и не находят места, где бы приземлиться. Сквозь сон Бенутис слышит стук в дверь, потом кто-то тихонечко входит в комнату и говорит что-то на непонятном языке, видит лежащего ребенка, показывает пальцами, Бенутис трясет головой, ничего не понимает, и только теперь отчетливо видит, что перед ним стоят усталая нестарая женщина и маленькая девочка. Постояв, они выходят, потом Бенутис слышит, как с ними на том же самом непонятном языке разговаривает мать, возвращается отец, звенит посуда и отец тоже разговаривает на непонятном языке. Бенутис слышит только слова этой женщины: «Бомбит, бомбит… Нехорошо колхоз…» Некоторое время спустя к мальчику на цыпочках подходит мать и спрашивает:
— Ты спишь, Бенутис?
— Ага… — вяло отвечает мальчик и снова погружается в дрему, а мать ему говорит:
— Бенутис, мы с папой будем спать на кухне, на своей кровати уложим путниц, привезли немцы из России, говорят, завтра погонят в поместье…
— Ладно… — отрывает от склеившихся губ слово ребенок, и засыпает крепко, уже не слыша, как мать стелет кровать и как укладывает этих путниц.
3
Два дня спустя, хоть голова и болела, Бенутис вышел на двор, забрался за сеновал, прислонился к топольку и загляделся на поля. Было хорошо, потому ли, что ребенка теперь все баловали — и родители, и соседи, а может, еще и потому, что человек, маленький или большой, страдая от физической боли, на все глядит глазами души и с большей любовью. Отец застал его за этим занятием.
— Ничего, Бенутис?
— Когда не шевелюсь, не очень-то и чувствую.
— Сегодня опять надо ехать в госпиталь, на третий день доктор велел показаться. Поедешь, сыночек, с дядей, мне надо идти в деревню Гудай, на толоку к Полугарнцу.
Бенутис рассмеялся: смешно люди прозвали этого невысокого человека, у которого был хороший сад с особенно вкусными грушами.
— А грушек принесешь?
— Принесу. — И отец ушел, прихватив два длинных черных рукава от рваной рубашки. Эти рукава он натягивал, чтобы не так кололо, когда запускаешь ржаные снопы в молотилку.
— Папа, ты давай запускай осторожнее… — крикнул Бенутис, когда отец немного отошел.
— Я осторожненько, Бенутис, я всегда осторожненько, — не смог удержать добрую улыбку отец.
Уехали с дядей. Когда выскочили из знакомого леса в незнакомые места, оказалось, что здесь прошел дождь, колдобины на дороге полны воды, с колес брызгала противная грязь. Бенутису очень хотелось усесться рядом с дядей, выклянчив, пристроился бочком, но тут же разболелась голова, и опять пришлось лечь сзади. На телегу была брошена охапка сена, только подсохшего, натянув простыню до подбородка, можно было совсем сносно ехать и все разглядывать.
Дядя гордо восседает на облучке, он немного важничает, у него никогда не было больше земли, чем на огород, лошади тоже, кажется, никогда не держал, поэтому езда на телеге, да еще когда на лошади такая красивая сбруя, для него одно удовольствие. Бенутису, правда, кажется, что слишком часто дядя понукает лошадь и зря дергает вожжи.
Справа слышен страшный грохот, дрожит земля, даже кобыла стрижет ушами и кожа у нее на боках мелко дрожит. Дядя уже курит, только не трубку, как папа, а толстенную сигару, которую немцы, пришедшие с далекого аэродрома, дали в обмен на два яйца.
Затянувшись дымком, дядя удивлялся не столько тому, что дым вкусен, сколько тому, что немчура в такую даль приходит за яйцами.
— Кругом все обобрали, — сказала мать Бенутиса. — Не только яйца, но и кур переловили. Теперь в нашу деревню повадятся.
— А как же? Им без кур — швах… — ответил тогда дядя, выпуская сигарный дым.
Бенутис поворачивается на бок, голову пронзает боль, но тут же проходит, он глядит на курящего дядю и представляет себе, как величественно выглядел дядя на лошадях Шикиданса, когда доставлял их в такую даль.
— Дядя, сколько лошадей Шикиданса ты доставил?
— А? Что это на тебя нашло? Как будто я знаю…
— Так много, что и не знаешь?
— Много, очень много, Бенутис.
— Если всех собрать, на нашем выгоне поместятся?
— Может, и поместятся, если сдавить, как селедки в бочке…
— Ого! Это же очень много! Как с таким табуном и управиться…