— Ну вот еще! Два дурня…
Они отыскали укромное местечко, разделись и, обхватив головы руками, стали глядеть, что творится вокруг.
— Что за жизнь у нас, — украдкой поглядывая на красивых девушек, играющих в мяч, буркнул Стасис. — Ведь все это не наше и не про нас. Впрямь два дурня.
— Прекрати! — вспылил Винчюке, почувствовав, как по всему телу пробежала чудная дрожь, возникшая не от зависти, не от какого-то отчетливого понимания или желания. Робко оглядев девушку, под ярко-желтой одеждой которой явственно проступала ямочка на животе, Винчюке повалился навзничь, слыша, как Стасис все еще честит их обоих дурнями…
— У тебя в голове одни гадости, — пробормотал Винчюке. — Ты знаешь, Стасис, я еще ребенком так чудно себя почувствовал. Пас я корову, лежал возле забора, а прямо напротив было ржаное поле. Рожь уже колосилась, дымилась душистой пыльцой. Гляжу я на эту рожь… Ты слышишь?
— Слышу, слышу… Дурни, дурни!.. — вздохнул Стасис.
— А по тропинке вдоль ржаного поля шла соседская дочка. Я еще маленький, а она уже взрослая, в этаком голубом платье… Стасис, я же говорил, мне образования не хватает. Ну как мне теперь описать? Как она двигалась, как ставила ноги!.. Будто чудо какое-то! Она, понимаешь, как бы колыхалась вместе со всей рожью, и мне даже показалось… Мне показалось, что в этом ее колыхании сидит какая-то жуткая сила, дьявольский магнит какой-то… А ее босые ноги так и шлепают прямо по сердцу… Кто этого не испытал, ни за что не поймет! Дикость какая-то! И мне стало интересно глядеть на каждую женщину. Даже сейчас, когда по воскресеньям старушенции достают свои наряды и семенят друг за дружкой к соседке молиться… Это не шутка, Стасис, нечего зубы скалить. Кажется, что и у этих старух есть какая-то замороженная силища, которая когда-нибудь оттает и оживет. Страшный это магнит, говори что хочешь, но он может затянуть даже в огонь…
Еще долго он говорит, слыша шорох босых девичьих ног по колосьям ржи и видя колыхающиеся вместе с рожью тела девушек, а когда, выговорившись, валится на бок, то замечает довольно далеко от себя Стасиса, который, подбоченясь, стоит перед двумя молодыми женщинами и смеется, скосив и так уж скошенную щеку, они тоже смеются, хохочут полуголые, трясут головами, а Стасис держит в другой руке бутылки с курортным вином, машет Винчюке, и кажется, будто вся эта троица начинает колыхаться, двигаясь по верхушкам хлебов в сторону Винчюке…
ВОКРУГ ОЗЕР
Опускались сумерки. Он собрался в путь, ибо настала обычная для этого пора. Тихо, стараясь не поднимать шума в коридорах гостиницы, человек запер комнату и стал спускаться по лестнице, потом взялся за ручку двери подъезда и с силой толкнул ее, ни о чем не надо было думать, за несколько дней напряженной жизни и работы автоматизм въелся до мозга костей. Еще предстояло спуститься с крыльца, повернуть налево, а потом уже по грязному тротуару — к озерам и мостам.
Озеро слилось с сероватым туманом, вода молчала, прильнув к песчаному берегу, лишь изредка то из одного, то из другого дома выходил невидимый человек, звякал ведром, а потом до слуха доносился влажный и прохладный плеск воды, который раздавался, кажется, где-то за морями. Иногда человек, спускавшийся к озеру за водой, держал в руке фонарик, и свет тысячами снопов рассеивался в тумане, рассказывая ему о детстве, когда под лай собак он поздней ночью возвращался из школы и когда свет в окнах домов был так высоко, что казалось, будто он струится с крыш. Сейчас какие-то огоньки изредка вспыхивали и на том берегу озера, буравя туман, а ему чудилось, что прямо по невидимой воде летит к нему поезд, в котором сидит у окна дорогой и любимый человек, тысячу лет назад отправившийся искать его по белу свету.
По темному, гремящему под ногами мосту дошел он до острова, который пробуждал воспоминания, говорил о минувшем времени, когда эти озера, острова, люди и весь городок для него были лишь точкой на исторической карте, когда они существовали для него лишь где-то рядом — величественные, древние, таинственные.
Как в замедленной киносъемке брел он по краю острова, изредка оглядываясь на городок; темная грань тумана совсем отдалила его. Там остались дома с освещенными электричеством окнами, там остались улицы, голоса подвыпивших и просто веселых людей, там раз в десять или пятнадцать минут по центральной улице пролетал маленький автобус, а по тротуарам с буханками хлеба спешили деревенские женщины, чтобы успеть на автостанцию, чтобы не остаться, на ночь глядя, на развилке дорог.