Дальше она писала про свою жизнь, про отца, сбежавшего на сибирские стройки, про мать, которая, по мнению мурашки, жуть как хотела преодолеть себя, работала чуть ли не в трех местах, чтоб только одеть и прокормить шестерых детей, всех меньше мурашки. Я понимаю, писала мурашка, таким образом мама преодолела себя. Ради детей. А может, и мне надо так думать? Думать только о детях? Растить их для себя одной…
Дальше она опять писала про отца, как он снится ей, как не раз видела ночью, что он подходит к ее кровати, у отца на глазах слезы, он все ближе к девочке, но длинные, тонкие как бечевка и холодные как лед пальцы хватают отца за шею и тащат обратно во мрак, который рокочет, дрожит, пышет расплавленным железом… Концовка сочинения учителя совсем уж удивила: «Сколько бы я себя ни преодолевала, все мне придется делать в направлении, указанном другими. К примеру, преодолею я волнение из-за того, что отец так далеко, что он ушел из дому, но у ш е л - т о он, а преодолевать себя придется мне! Куда мне уйти?»
От запаха черемухи закружилась голова. Учителю становилось неловко оттого, что, как он чувствовал, эта мелкая «мурашка» в тетрадке много чего написала и за него самого. Ему стало страшно, когда он подумал о времени, прожитом им самим.
Тетрадку Бараускаса он раскрыл уже в полном страхе.
«Не смогу я должным образом осветить тему, поскольку в корне не согласен с таящимся в ней утверждением. Во-первых, необходима идеальная (а бывает ли такая?) окружающая тебя жизнь, чтобы дать себе подобный приказ. Во-вторых, если огромными усилиями воли ты и преодолел бы себя (ну, трусость, чувственность, ненависть, зависть и т. д.), то таким ты никому бы не был нужен. Не верю я в духовных поводырей, пока у нас нет, пока не научились мы вымостить перед собой хоть более или менее сносную дорогу. Сперва я должен научиться сделать что-нибудь (не какую-нибудь игрушку) на деле, а потом уже пробовать преодолевать себя! Если, конечно, это понадобится. Когда вокруг тебя друг друга поливают грязью, когда тебя самого постоянно ею пачкают, смешно, глупо, а также исторически (простите за возвышенные слова — они из повседневного нашего словаря) гнусно преодолевать себя. Так что я бы выразился следующим образом: «Главное — преодолеть другого, а потом уже можно и себя!» Другого смысла я не вижу, мне очень хочется верить, что названная мною необходимость временна — отказаться ежедневно зубной щеткой — будто монаху-отшельнику — драить свою душу, а чаще всего лишь душонку, в то время, как моя плоть… Наконец, даже в этот склад моей души каждый день тоннами сваливают мусор… Вот я и буду только чиститься да чиститься, будто котенок лапками. Нет, сперва я должен защититься, иначе-то не отчищусь!
А сейчас пускай будет сентиментальное отступление: это сочинение я не забуду; думаю, что многие его не забудут. Резюме: я жажду деятельности, я хочу преодолеть себя, загребая руками, плывя по-собачьи, а не стоя и бия себя в грудь. Ведь когда-то уже было сказано нечто подобное: «Я противен, я мерзок, однако я морально совершенствуюсь…» Я не сволочь, во всяком случае, уж не позволю, чтоб так думали обо мне те, кто свою душу не чистит не только зубной щеткой, но и щекочущими травинками. Лишь в деятельности я преодолею себя! Еще точнее: лишь после того, когда что-нибудь содею.
Изредка, когда не знал, о чем еще написать, я поглядывал в окно и видел то же самое, что видел и наш учитель.
Лишь продираясь сквозь чащобу, я преодолею себя!»
Учителя бросило в озноб. Страшно и хорошо: такая силища трепыхалась, заключенная в этих тонких тетрадях!
Медленно шел он по глинистой обочине, задевая каблуками желтых туфель штанины вельветовых брюк и пачкая их. Когда он взбирался на горку, его догнал длинный темный автомобиль, который мчался так быстро, что не только вельветовые брюки, но и пиджак, портфель с детскими тетрадками оказались заляпанными паскуднейшей глиной. Несколько грязных капель попало в лицо, и учитель вытер его платком. А вытерев, со злостью погнался за ползущим в гору автомобилем, закричал яростно, нагнулся за камнем, однако черная спина автомобиля вскоре исчезла за холмом. Глядя на грязный портфель, учитель еще раз закричал и погрозил кулаком, потом расстегнул портфель и увидел, что несколько капель желтой грязи попали и на тетрадку Бараускаса. Злость снова обручем сдавила ему голову, он опять погрозил кулаком и закричал. В это время перед ним на пригорке появились трое мужчин в спецовках; одного он узнал, это был водитель недавно промчавшегося автомобиля; они шли, сцепившись локтями, грозно наклонясь вперед — словно на картине экспрессиониста, виденной когда-то. Учитель все еще грозил поднятым кулаком и кричал, однако тут же посмотрел на свою одежду и портфель. Страшнее быть не могло: и на портфеле, и на брюках, и на пиджаке не было ни пятнышка, ни малейшего следа глины не осталось!.. И опять: страшнее и быть не могло! А трое взявшихся под руки мужчин все приближались, низко опустив головы. Тот, что раньше управлял автомобилем, издалека кричал: