Каждый второй вечер он отправляется на мол, уходящий в море — вот уж где подлинная тропа банальности! Но ведь все тропы заурядны, незаурядными бывают только люди. Разве возможно каждому человеку на свете подыскать отдельный остров и основать отдельные государства отшельников? Поэтому нет ничего лучше, чем жить вместе со всеми и никого не видеть, никого в себя не впускать, думать, что на ум взбредет, топать по деревянному молу до самого конца, слыша, как под ногами приятно погромыхивают свежие сосновые доски. Остановись, гляди на грязно-розовый горизонт и представляй, что душе угодно, и думай, что заблагорассудится, и чувствуй. Босоногие мальчуганы, лупя загорелыми пятками по настилу, мчатся к перилам, а с них, будто гусята, ныряют в воду, прыгают не по одному, стаей, а другие остаются наверху, наблюдают, оценивают прыжки; когда первые, вынырнув, встряхивают мокрыми волосами, прыгают следующие; одному из второй группы удается изящнее других уйти в воду, дольше пробыть под водой, и тогда первые, уже давно болтающиеся в воде, будто гусята, ныряют и, высунув ноги, шлепают ими, как ладонями, — аплодируют победителю. Один мальчуган долго плавает, несколько раз пропускает свою очередь, потом, как-то неохотно цепляясь за сваи, выбирается и говорит не то приятелям, не то себе:
— Ногу что-то сводит…
— Да ты целый час в воде торчал. Хватит, вылезай… — облокотясь на перила, говорит ему старушка с миловидным лицом, любовно глядя на посиневшего мальчугана, который, услышав ее слова, тут же вскакивает и бежит по узкому мостику, висящему под настилом, успевая еще огрызнуться миловидной старушке:
— Это кто сказал?
— Ты же сам говорил…
Но мальчуган уже в ребячьей стае, опять взобрался на красные перила и с них, будто копье, вонзился в морскую гладь.
А вот — справа от мола — кто-то, не разглядеть, он или она, плывет, во всю работая руками: все дальше от берега и все ближе к концу мола. Оттуда, с пляжа, доносится женский голос:
— Да хватит! Возвращайся…
В голосе ни капли страха, слышна даже нотка затаенной гордости, голова все удаляется от берега, при приближении к молу, кажется, ее тянут на подводной веревке, глаза многих уже обращены в ту сторону — под осень так мало приключений на курорте — миловидная старушка, тоже следившая за головой и поправлявшая очки, упустила ее из виду и с тревогой обратилась к своей соседке:
— Тот, что плыл, уже пропал… Нету его! Может, вернулся?
— Да есть еще. Не видишь?
— Где? Где?
Плывущий уже возвращается, и внимание к нему слабеет. Будто, возвращаясь, нельзя утонуть… Он, пожалуй, не вернулся бы, если б женщина на берегу приказывала вернуться, тревожилась, но женщина молчит, ее голоса не слышно, и он может действовать по собственному разумению.
Как любим мы всякие коленца, как обожаем хоть чуточку возвыситься над повседневностью!
Движется стайка упитанных уток, лопаточками подставив волнам широкие клювы, — видно, утки знают, что может пригнать к ним в клювы пенящаяся вода: утки работают широкими клювами, загоняя кой-какую пищу в вытянутые зобы; может, в их костяные верши попадает рыбья мелюзга?
Людей становится все меньше, на мол спускаются сумерки, уже едва виден приближающийся к берегу пловец, он уже идет к берегу, плыть не надо, отсюда, с мола, его голова кажется надетой на жердь, утки скользнули по воде дальше — страшатся темноты или их, может, напугали прыгающие в воду ребятишки.
Взгляд останавливается на лиловом мглистом горизонте, ласково щекочет тоска, хрустальная доброта пронзает его. Подумалось ему, как страшно современному человеку, который не так уж мало знает, но так немного может сделать и так мало чего повидал.
Там, на другом берегу, сейчас тоже вечер, может, только начинается, может, и там гордо шагает по песку женщина, презревшая бытовые мелочи, с какого-нибудь мола или столба прыгают дети, под звон колоколов старушки гурьбой направляются в костелы, держа в скрученных временем пальцах нежные ладошки внучат.