Девчонки и были главным препятствием, и я с ужасом подумал: что придется делать, если по просьбе или по приказу этих дружков они будут так стоять до… вечера… Тогда я еще не знал, что они собираются как следует надо мной поиздеваться. Девчонки все еще ухмылялись, особенно эта носатая, которая мне нравилась, поскольку обо всем выражалась ясно. Иногда даже слишком ясно.
— Мой отец, — сказала она как-то, — настоящее коровье дерьмо.
— Почему? — спросили мы в один голос, потому что обычно целой стаей шли в школу.
— А потому… Позавчера вернулся пьяным в дымину, мать сердилась, а потом, когда легли, заплакала. Говорит, никакого от тебя толку — ни на работе, ни в постели. Вот отец и заплакал. Одно слово, коровье дерьмо!
Мы все равно не поняли, чем же провинился отец носатой — нам ведь тоже иногда случалось выпить, и каждому понятно, что у выпившего силенок немного.
— Потому, что настоящий мужчина не плачет!
Возвращаясь из школы, мы иногда заводили разговор о высоких материях, у носатой и здесь был наготове абсолютно ясный ответ:
— Болтаете об этой своей истории. Чистое дерьмо и в этой истории проживало: и мужики, и бабы другим на шею вешались… Особенно мужики. Нашли, чем хвастать. История!..
Так вот — именно эта носатая в тот раз, когда я болтался в омуте, и ухмылялась, глядя на меня. Ухмылялись и еще две девчонки. Смеялись, держась за животы (да какие у них животы — будто доски!). Был я очень молодой — точнее говоря — еще совсем пацан — однако кое-что, торча в виде, прикинул, потому что надо было прикинуть: от холодной воды посинели не только руки-ноги, синий цвет по животу поднимался помаленьку вверх к впалой груди. Я знал, что носатой еще долго не пройдет охота держать меня в этом холоде. Родного бы отца держала, не только меня. Вот я и рявкнул:
— Да уходите вы, гадюки, домой. Катитесь к черту. Сейчас я вылезу из воды…
Если б мне удалось рявкнуть, может, компания носатой и ушла бы прочь, но разве я рявкнул? Самому директору я мог бы рявкнуть, а носатой?.. Заскулил я, как слепой щенок, в моих словах не было ни воли, ни силы. Слова без воли и силы — бессмысленны, им самим стыдно быть слугами в общении между людьми. Хорошо, что она когда-то раньше намекнула про своего отца и назвала его этим некрасивым словом — я этого слова решил от нее не ждать: переплыл через омут, подобно бобру погружая пониже зад, однако на берег поднимался смело, глядя прямо на носатую, почти не видя остальных ее подружек и всей компании криворотого. Казалось, что на мгновение вся эта шайка растерялась, однако только на мгновение. Крепкие руки схватили всех троих девчонок и держали. Теперь девчонки уже визжали. Ладно, визжите, это мне пригодится!.. Я был совсем близко к своей одежде, в беспорядке разбросанной на берегу, уже потянулся, чтобы схватить хотя бы самое необходимое, но в этот миг глаза залепило настоящее коровье дерьмо — один из дружков криворотого безжалостно запустил прямо в лицо лепешку. Бухаясь обратно в воду, я еще успел увидеть, как носатая наотмашь смазала криворотому по лицу, как девчонки вырвались из держащих рук и убежали по тропинке к мосткам через реку.
Криворотый паскудно выругался, однако гнаться за ними не стал. Только теперь я понял, какую подлость они замыслили: может, в десятке мест они заранее приготовили коровьи лепешки; мои старания прорваться на берег были обречены на провал. Дружки криворотого нарочно позволяли выйти на берег, а потом сразу в лицо и в посиневший живот сыпались подготовленные «снаряды».
Я мог прорвать осаду на том берегу реки (если они не успеют по мосткам перебраться и туда), однако сделать это мог только голышом, а до дома было жуть как далеко — топать и топать по лугам да полям. В голом виде в такую дорогу не отправишься, даже если попробуешь красться кустами. А от дома до леса — полукилометровая пустошь… В хорошеньком бы я показался виде… Деревенский Одиссей… Вдобавок, если бросишь одежонку, то и в школу завтра отправишься голышом — приданое у меня было неважнецкое. Я мог, конечно, сдаться. Шайка на берегу этого только и ждала — видел по унылым лицам, что их смелость и решимость уже испарились. Они тоже думали о финале. Ну, подержат еще часок, а толку-то? Надеялись, что я сдамся, что попрошу смилостивиться? Может, кто и мог на это надеяться, но только не криворотый. Он знал меня хорошо. Взмолись я о пощаде, выбравшись на берег, все бросились бы в мои посиневшие объятия.
Я отбивал зубами дробь, потом решил было выбраться на тот берег и посидеть на траве. Но это было бы поражением, сам не знал почему, но поражением. (К какой нелепости ведет юношеский пыл: разве поражение хуже победы? Но это я понял гораздо позже, быть может, еще приведется словом-другим обмолвиться об этом.)