— Ты мой брат… — сказал он.
— Брат.
— Дам тебе половину денег за корову, доктор. Недавно продал. Если когда-нибудь… — Брат здесь поступил так, как никогда бы не позволила носатая… — Если что, мой дом знаешь.
— Знаю, брат, спасибо.
С благодарностью взял я деньги из его дрожащей руки и отправился в путь. Долго брел, ехал на грузовике, потом на автобусе, на поезде, пока не обнаружил возле путей пустой домик бывшего сторожа. Домик никому был не нужен, да и сторожа не нужны, вот я и поселился здесь, обеспечив себя всем в городе на долгие дни. Из домика носа не высовывал, на чердаке обнаружил ламповое стекло старого фонаря, которое подошло к отчищенному от ржавчины остову лампы, так что ночью у меня был свет. По правде говоря, свет мне почти не был нужен, поскольку я ничего не читал: глупо, конечно, но мне казалось, что все необходимое давно мною прочитано. Свет, мерцающий под балкой, нужен был разве что любопытным, которые ночью приходили из дальних деревень посмотреть на меня. Но только поначалу — потом привыкли, и никого я больше не интересовал. Правда, однажды разбудили меня люди с автоматами — они искали беглых заключенных. Но документы у меня, как вы понимаете, безупречны, так что они ничего не сказали, только попросили дать знать, если бы вдруг два таких типа показались. Лучше уж пускай они не показываются!
Я не мог понять, откуда появлялся шустрый беззубый старикан, который, в третий раз юркнув в мой двор, осмелился дернуть за дверную ручку и без спросу нырнул в домик, едва только я эту дверь приоткрыл. Войдя, он торопливо сдернул ушанку — голова у него была лысая и синеватая, разинул рот, собираясь что-то сказать, и я увидел, что во рту у него было лишь несколько зубов.
— А этой… нету? — спросил он, и я понял.
А ну его к черту, в который раз ругаюсь, и есть тому причина: по дороге сюда я накупил в городе, и довольно много, и подороже, брат-то ведь дал денег… До прихода старикана даже не притрагивался, собирался жить иначе. Чего он сюда шастает, где живет, что ему надобно?
Я принес бутылку. Когда мы выпили, он прошепелявил:
— А тебя часом на кладбище не тянет?
Меня прошиб пот.
— А тебя — нет? Или ты, когда настанет час, ляжешь в навозную яму?
Старикан ничуть не рассердился — это было странно: так уж я старался его ущучить.
— Избегай кладбища, человече, избегай! Ха!..
Было тут чему смеяться! В чулане я взял еще одну бутылку, а возвращаясь, решил убить старикана — в жизни и так много зла натворил — убью, и все тут. Зарою где-нибудь под сосенкой, пускай себе дрыхнет. Но… Вместо этого паскуднейшим образом напился со стариком, плакал всю ночь, даже когда старик храпел, развалившись на единственной железной моей койке. Нет у меня календаря, а на память дней не считаю, но пили мы с ним примерно неделю. Вспомнить противно. По утрам старик уходил куда-то, уползал на карачках, если не успевал очухаться после пьянки. Я никогда его не спрашивал, куда идет, зато он каждый раз успевал напомнить:
— Избегай кладбища. И не ухмыляйся, когда тебе говорят. На кладбище — твоя черная безнадежность.
Дурак! Идиот! Будто на кладбище может оказаться какая-нибудь белая радость…
Ведь потому я здесь так разоряюсь, что старик оказался прав; кладбища мне не удалось избежать. Не не удалось, а просто не смог. Старик не показывался долго, в каком котле да какую смолу моей судьбы он варил, не знаю, будто в воду канул, я дал ему с собой несколько бутылок. Мне становилось все грустнее, чуть что, переносился мыслями в Кенигсберг, Тольминкемис, Петербург, Аникщяй, Сведасай, Папиле, иногда — даже в Вильнюс, а может, именно оттого, что переносился, — на самом-то деле я был совершенно один.
И вот тогда… Однажды решил я уйти от своего дома как можно дальше, идти и идти — по заросшим травой проселкам и тропинкам, останавливаясь у какого-нибудь кирпичика былого дома. Пророчества старика… Я обнаружил сельское кладбище. Это был унылый клочок земли, заросший бурьяном, когда-то обнесенный деревянной изгородью, которая теперь, прогнив, извивалась как брошенная веревка — деревня, за которой числилось кладбище, давно уже не существовала. С тех пор я часто бродил по кладбищу, уходил утром и возвращался поздним вечером, а то и ночью, на кладбище останавливался в головах могил — так мне казалось, — желая укрыться от покойников, чтобы, привстав в гробах или в земле, они меня сразу бы не увидели. Я стоял и все думал о людях, которые когда-то так чудесно покачивались на лучах лампы нашего дома. Совсем забыл заходить в чулан и прикладываться к бутылке.