Человек с топором, даже не посмотрел на нее. Яркие, зеленые глаза взирали на меня хмуро и сурово. Густые волосы были почти полностью седые, но все равно по вспыхивающим в них, медно-золотым огонькам, можно было с уверенностью предположить, что некогда они были ослепительно рыжими. Это подтверждали рыжие, насупленные брови и ржаво-золотистые усы. Лицо у мужчины было сурово-задубевшее и немного припухлое. Мне подумалось, что наверное он не дурак выпить: под глазами были характерные мешки, орлиный нос был сизым.
Мужчина молча и как-то угрожающе двинулся в нашу сторону. Аннушка тоненько ойкнула и поспешила срятаться за моей спиной.
Походка у мужчины была странной. Он явно хромал. При каждом шаге он словно подкидывал левую негнущуюся ногу, а потом с усилием подволакивал ее по кругу.
Тяжелый взгляд ярко-зеленых глаз не сулил мне ничего хорошего.
- Явилась? Надеюсь в подоле не принесла? - коротко бросил он, а затем сплюнул на чистую дорожку.
Волоча ногу мужчина прохромал к невысокому крылечку, размахнулся и ловко вонзил топор в стоявшую рядом колоду. Топор послушно крякнул и глубоко ушел лезвием в желтую древесину.
Я дернулась и инстинктивно вжала голову в плечи. Сейчас я чувствовала себя приблудившимся котенком, которого запросто могут прогнать на улицу.
Крылечко жалобно задрожало-запело под немалым весом мужчины. Он открыл дверь и не оборачиваясь буркнул:
- Ну, заходи доченька! - запнулся на секунду, немного подумал. - Змеиное жало!
Шумно выдохнула за моей спиной Аннушка, я тоже с облегчением расправила плечи. Но совершить шаг в сторону крыльца все еще не решалась.
Вдруг входная дверь резко открылась, задребезжала надсадно-жалобно застекленными створками.
На пороге стояла худенькая, маленькая женщина с поредевшими русыми волосами, собранными в небрежный, растрепанный пучок, с печальным землистым лицом. Серые, большие глаза смотрели на меня с любовью, синюшные губы мелко дрожали пытаясь что-то сказать.
Мне стало стыдно за ее дочку, за незнакомую мне Анастасию, которая сбежала больше года назад из этого дома, очевидно погнавшись за деньгами и лучшей жизнью. Хотя возможно, ее поступок был продиктован неземной и пламенной любовью. А такую любовь, как известно принято оправдывать, какое бы разрушение она не оставляла после себя. Словно следовать зову любви - это романтично и правильно. Лично у меня это всегда вызывало сомнение.
Через час семейство в полном составе сидело за круглым столом в маленькой, словно игрушечной гостиной. Ее стены были обиты пестрым голубеньким ситцем. Прикрытый синим, слегка потертым плюшем диван, с целым рядом подушечек в вышитых, нарядных наволочках, занимал почти половину комнаты. Жирный, роскошный фикус с лакированными темно-зелеными листьями стоял в простенке и старался выглянуть в одно из окон. Буфет с немного грубоватой резьбой, был добротным, срубленным на века и любовно натертый душистым воском. Множество маленьких, беленьких салфеток, связанных крючком, словно стая ажурных голубей расселись везде где только можно.
Скатерть на круглом столе тоже была кружевной, парадной. На ней пыхтел жаром, гордо выпячивал пузо, крепенький и приземистый самовар.
Я переодетая в серенькое фланелевое платье Анастасии, которое нашла в шкафу "своей" комнаты, тихонько сидела на краешке стула и боялась лишний раз шевельнуться.
Все это торжественное чаепитие было затеянно не в мою честь. Семейство ждало в гости своего молодого зятя, который вот-вот должен явиться, что-бы забрать домой свою беременную женушку.
Анна наверное сто раз произнесла это слово" женушка", с придыханием и глуповатой улыбкой. Раскрасневшись от горячего чая, а возможно и от чувства собственного превосходства, Анна просто сияла скуластеньким, милым личиком.
Хозяин дома, Феофан Пименович, угрюмо молчал и изредка смотрел на меня зеленым, хищным взглядом.
Матушка, Ольга Федоровна, подобно безмолвной тени, сидела за столом и услужливо подкладывала блины на широкую тарелку мужа. Она всякий раз вздрагивала когда из прихожей доносился шум от разыгравшися котят-подростков.
Все явно ждали и все явно нервничали. Наконец то послышался бодрый топот ногами, так вошедший человек шумит когда снимает верхнюю одежду.
Аннушка замерла и воровато зыркнула в мою сторону. Еще минуту назад добрая и улыбчивая, она внезапно становится хмурой и встревоженной. Поднятая, белая чашка застывает на полпути и подрагивает в ее тонких пальчиках. Феофан Пименович, грузно, всем туловищем поворачивается к двери.