— Большую рыбу поймай, Рома, на большое счастье! — пожелала Оля, поднимаясь по откосу.
— Задумал я, — сказал Румаш Тражуку, — сварить у Илюши шюрбу дружбы. На сома-то я мало рассчитывал, потому и наказал тебе захватить все снасти. А тебе приходилось забрасывать на сома?
— Нет, не приходилось. А тебе?
— И мне. Может быть, не надо было жарить цыпленка?
— Шуйтан его знает, — пожал плечами Тражук. — Я на тебя понадеялся. Надо было узнать у деда Элим-Челима. Он у нас огромных сомов ловит.
Помолчали. Румаш огляделся по сторонам и спросил шепотом:
— Ну как, нравится тебе Оля?
— Очень! Такая красавица, аж смотреть на нее страшно.
Румаш одну удочку решил забросить на глубину, чтоб поймать крупную рыбу, другой — поменьше — решил таскать окуней. Тражук отсел подальше, ловил плотву на хлебный мякиш.
Оля вскоре вернулась с охапкой цветов, села на берег прямо над рыбаками — плела венок.
Ах, Рома, Рома! Оглянись назад, взгляни вверх! Ты увидишь белокурую головку с длинными косами, в венке из ярких цветов. Не венец ли у нее на голове, и не тебе ли она готовит второй из самоцветов! Но Рома-Румаш не может оторвать глаз от поплавка, который чуть-чуть вздрогнул. Шевельнулся еще и снова замер. Рыбак осторожно потянул. Тяжело идет… Не рыбу, а счастье свое тянет парень.
— Тражук, готовь сачок, сома поймал! — Румаш в увлечении забыл, что на червяка не то что сом, щуренок не ловится.
«Эх, леска тонкая, оборвется! Уплывает счастье», — сокрушался Румаш, дотянув добычу до поверхности. Мелькала черная спина неведомой рыбы. Тражук, засучив штаны, залез в реку и, изловчившись, вытащил на песок большую темную рыбину.
— Вот те на! Хура пул! — изумился Тражук.
Оля, спрыгнув вниз, подбежала к рыбакам.
— Это наше счастье, загаданное счастье! — ликовала она. — Как назвал Тражук рыбу?
— «Хура пул», по-русски — «черная рыба».
— Нет. Не черная, ничуть не черная, — подпрыгивая, радовалась девушка с венком на голове. — Она золотая. Золотая рыба, наше золотое счастье! Видите, как она отливает золотом!
— Сроду не слыхивал, чтоб в Ольховке попадались озерные рыбы, — опять удивляется Тражук.
— Тем лучше для нашего счастья, — серьезно сказал Румаш. — Я же задумал…
— А теперь к вам, на ту сторону, — предложил Румаш. — Сварим из мелкой рыбы шюрбу дружбы, а большую — пожарим! Позовем всех ребят!
— Я побегу вперед! — сказала Оля. — Только, чур, ни с места! В мою сторону не смотреть.
Девушка скрылась в Осиновой роще. Румаш только напоследок заметил венок у нее на голове, — крикнул вдогонку:
— Венок! Венок не снимай, Оля!
В ответ донесся голос Ольги, искаженный эхом: «Т-у-у…»
…Илюша чувствовал себя счастливым. Вот они, настоящие друзья, Рома и Троша, наконец-то у пего в гостях. Кто бы мог подумать, что верных друзей надо искать на чулзирминской стороне. В волнении он выходит на кухню, мешает девушкам, многозначительно подмигивает Оле. Получив оплеуху хвостом рыбы, он возвращался к ребятам с веселой миной и красной мокрой щекой, вызывая дружный смех друзей.
— Ну-ка, покажь, Оля, золотую рыбу! — Филька бросился в кухонный закуток. — A-а, линь, — сказал он пренебрежительно, — подумаешь, невидаль какая…
Оля, осердясь, тоже хлестнула его по щеке хвостом трехфунтовой мокрой рыбины.
Илюшина мать хлопотала во дворе, предоставив девушкам самим варить уху и жарить линя. В дом она вошла, когда все уже сидели за столом. Присаживаясь на скамью, она неодобрительно сказала сыну:
— Что ж ты Ольгиного жениха не позвал? Все-таки старостин сынок, не какой-нибудь там шалопай.
— Ничего, тетя Даша, мы Ваське оставим кости да обглоданный хвост, — серьезно заметил Спирька под общий дружный смех.
После полудня Тражук заторопился домой. Румаша он не звал: все равно ему вечером возвращаться.
Когда и остальные разошлись, Илюша и Тражук долго шептались, сидя на телеге с только что накошенной травой.
— Пытал я осторожненько про смерть твоего отца, — сказал Илюша. — Выходит, не мог бывший старшина помочь, поздно подъехал. Корит себя Мурзабай за то, что, не подумав, упомянул про падучую. Не знаю я, конечно, Мурзабая, но отец всегда относился к нему уважительно…
…Румаш и Оля сидели на берегу Ольховки, прислушиваясь к легкому шелесту камыша. Вдруг в редеющей темноте перед ними возникли три темных фигуры: Васька и его дружки. Фальшин пригнулся, всматриваясь в Румаша.
— Он, братишечки! Ей-боженьки, он, чуваш, — заверещал он, закончив срывающимся фальцетом: — Держи, робя, вора!