Мотя уѣхала съ барыней въ городъ. Когда же на слѣдующее лѣто помѣщица вернулась въ свое имѣніе, и Арина пришла въ усадьбу повидать Мотю, ей сказали тамь, что дѣвушка осталась въ Петербургѣ и что барыня Носова уже давно прогнала ее за лѣность и за дурное поведеніе.
Мотя жила въ Петербургѣ. Послѣ того, какъ Носова прогнала ее, она перемѣнила не мало мѣстъ, но такъ какъ веэдѣ приходилось работать, то не ужилась она ни на одномъ.
Быстро составила она себѣ кружокъ веселыхъ, пріятныхъ знакомыхъ и въ обшествѣ этихъ новыхъ друэей забывала всякія свои неудачи и непріятности. Только въ случаяхъ крайней нужды и въ тѣ дни, которые почему-либо составляли рѣдкіе просвѣты ея жизни, Мотька искала поденнаго труда, ворочала тяжелую, немудреную работу: стирала, мыла полы. Отъ непривычки къ труду и еще оттого, что здоровье ея было сильно расшатано бурною и нетрезвою жизнью, всякій честный заработокъ доставался еи очень трудно: она разнемогалась, въ груди и спинѣ поднималась ноющая боль и тогда, чтобы забыться отъ нея и вознаградить себя за рабочій день, она шла разыскивать своихъ веселыхъ друзей и пропивала съ ними все до послѣдняго гроша. Въ такія минуты рѣдко можно было встрѣтить человѣка веселѣе Мотьки. Она громко пѣла пѣсни, заливалась заразительнымъ хохотомъ, и сѣрые, яркіе глаза ея блестѣли удалью и задоромъ. Въ дешевыхъ харчевняхъ и кабакахъ встрѣчалась она иногда съ земляками; тѣ рѣдко узнавали ее, приглядываясь къ утомленному, исхудавшему лицу молодой женщины, но Мотька окликала ихъ, называлась сама, и въ голосѣ ея, когда она говорила съ ними, слышались презрительность и хвастливость. Она словно торопилась выставить на видъ всю глубину и безвозвратность своего паденія, и когда тѣ стыдили и урезонивали ее, она грубо хохотала имъ въ лицо.
Настало трудное время, наступили тяжелые неурожайные года. Не разъ доходили и до Мотьки разсказы о томъ, какъ жилось людямъ по деревнямъ, знала она, что не слаще приходилось и любановцамъ, но жалѣть ихъ и болѣть за нихъ душою ей не приходило въ голову. Она только радовалась за себя, что ушла отъ деревенской жизни, отъ ея нужды и горя.
Собственное положеніе не тяготило ее: не боялась она ни холода, ни голода, не боялась болѣзни; страшила ее честная, святая борьба за существованіе, за сухой, черствый кусокъ хлѣба. Нищенство и всѣ ужасы его она понимала только въ соединеніи съ безшабашнымъ загуломъ, съ безобразіемъ почти безпробуднаго пьянства.
— Арина что? — развязно справилась она какъ-то у земляка Егора.
Тогъ только что пріѣхалъ въ городъ изъ Любановки и сидѣлъ въ трактирѣ за чаемъ скучный и озабоченный.
— Что, Арина! Плохо, всѣмъ, плохо! — отвѣтилъ Егоръ.
Мотька хотѣла уже по привычкѣ засмѣяться и пустить одну изъ своихъ рѣзкихъ шутокъ, но мальчикъ-подростокъ, который сидѣлъ тутъ же, рядомъ съ Егоромъ, вдругъ громко всхлипнулъ и по щекамъ его полились крупныя, частыя слезы.
— О чемъ паренекъ-то? — спросила Мотька, и грубый смѣхъ замеръ у нея на губахъ.
Егоръ, словно нехотя, повернулся къ своему маленькому сосѣду и окинулъ его долгимъ, сострадательнымъ взглядомъ.
— Анну-то помнишь? Анютку-то? Сынокъ это ейный. Умерла Анна-то.
— Анютка умерла? — удивилась Мотя.
— Скончалась! — торжественно подтвердилъ Егоръ.
— Больна, что ли, была?
— Животомъ, говорятъ. Отъ пищи-то нашей много теперь народу погибаетъ.
Мальчикъ продолжалъ плакать.
— Паря! — съ привычнымъ смѣхомъ крикнула ему Мотька. — Отписывай своимъ, чтобы сюда пріѣзжали. Мотька-молъ зоветъ. Мотька хлѣбъ-соль помнитъ! У Мотьки на всѣхъ угощенія хватитъ.
Она хвастливо дернула голсвою, подбросила на ладони нѣсколько мѣдныхъ монетъ и расхохоталась.
— Охъ, что терпитъ народъ, что терпитъ! — тихо, какъ бы про себя, продолжалъ землякъ. — Разорились всѣ. Шайкиныхъ на что богатая семья была — послѣднюю корову свели. Не узнать бы тебѣ Любановки!
— Отписывай, паря, отписывай! Сюда чтобы ѣхали… — съ безсмысленнымъ смѣхомъ повторяла Мотька, а мальчикъ плакалъ, вздрагивая худенькими плечиками, всхлипывая и утирдясь рукавомъ старенькаго тулупчика.
Егоръ еще долго говорилъ о деревенскихъ невзгодахъ, называлъ тѣхъ, кто умеръ и тѣхъ, кто разорился. Голосъ его былъ спокоенъ и ровенъ, глаза тупо смотрѣли передъ собою и, казалось, ясно видѣли всѣхъ, о комъ болѣла его душа, кого оставилъ онъ гдѣ-то далеко, въ нуждѣ и горѣ.
Егоръ говорилъ только для себя, но по лицу мальчика видно было, что тотъ слушаетъ его, ловитъ каждое слово знакомаго, жуткаго, сердцемъ пережитаго повѣствованія.
Мотька не слушала.