А Генрих Пастилкин аж осатанел от удивления, когда заметил, что Джонни-Грустняк скушал все и, как говорится, не поморщился даже.
— М-м-м-да, — задумчиво пробормотал Генри, — в своей практике я встречал всего лишь единственного типуса, который так же хладнокровно способен был слопать парочку наших фирменных блюд в один присест, м-м-да…
— Уж не о Зодиаке ли Мозговороте ты трешь, дядя-фашист? — проявил свою догадливость Джонни-Грустняк.
— Поразительно, — всплеснув руками, ну что твой третье-рейховый орел, воскликнул Генри Пастилкин-Сортирный, — как вы догадались?!
— Да уж мы кореша старые, — грустно протянул Джонни, вполне оправдывая свой псевдоним. — И сейчас мы с ним катим одно большое и мрачное дельце…
— Я все понял, — заговорщическим тоном прошептал Генри, — вы есть Джонни-Грустняк, а милейший юноша, штурмующий наше фарфровое устройство в ватерклозете, это Бобби Соккет, и вы сейчас в процессе страшной мести за жуткую смерть вашей сестренки, невесты Бобби.
— Откуда ты все это знаешь? — напрягся Джонни.
— О, великий Зед с Биллом, королем пердунов, были здесь на днях, и мне еще очень много нужно вам сказать и показать, разрешите-ка я присяду, молодой человек, о-го-гой молодой человек, молодой, молодой, — Генри аж побледнел от сакральной важности момента. Прошептав на ухо Джонни нечто весьма секретное старый тайный нацист поднялся и направился в дальний угол заведения. Джонни с серьезным видом пошел вслед за ним. Вошли они в комнатку маленькую и потаеную, стены которой были сверху донизу завешаны престранными фотографиями. В основном Адольф Гитлер, иногда рядом с молодым Генри, так же красовались другие видные деятели НСДАП. И все они были какими-то непривычными, если не сказать страненькими, не того цвета, если можно так выразиться. Одним словом, некая сюрреалистичность экспозиции настоятельно требовала комментария. Ну, естественно, конспирологическим искусствоведом, как и положено по диспозиции персонажей, выступил Генри Пастилкин-Сортирный.
— Видишь ли Джонни, — начал он слегка заминаясь, — великая тайна истории вселенной и планеты Земля, в частности, благодаря которой столь высоко и гордо вознесся орел Третьего Рейха… Э-э-э — Генрих не мог выдержать высокопарный штиль долго и просто-напросто стал стекать в сантименты. — Фюрерчик любил танцевать со мной в розовой балетной пачке, — всхлип, — не подумай ничего такого, то был танец космических стихий, — еще всхлип. — Толстяк Генрих не просто одевался в пеньюары, он ублажал в себе женственную часть птицы Гамаюн, а она и только она гарантировала торжество Люфтваффе в небесах, можешь ли ты все это осознать, мой юный друг, — глас Генри торжественно окреп, — можешь ли ты сбросить вонючие очки пошлости и профанности мира нынешнего, — гроза и сталь зазвенели в тонком голоске старого фашиста-мистика, — ибо неспроста я вопрошаю тебя?!!!
Джонни зачарованно промолчал, неожиданный и экзотичный экскурс в тайны истории мягко говоря озадачил молодого человека. А если следовать рекомендациям Луи Арагона, писателя-сюрреалиста, впоследствие соцреалиста, и «называть вещи своими именами», то можно сказать коротко: Джонни опезденел-л-л-л!!!
— Ну ты хоть не смеешься, — с облегчением выдохнул надутый от торжественности момента Генри, — как этот проспиртованный жирняга Черчиль хохотал над беднягой Гиммлером тогда, в августе сорок пятого, когда наш старый эссэсовский маг совершал уринотеургию в честь ядерного удара по Хиросиме. Тебе хоть ведомо, что уринотеургия это отнюдь не уринотерапия, хотя внешне они весьма схожи, что и дало повод для безудержного хохота лысому жирняге Черчилю.
— Постойте, постойте уважаемый, — с неожиданно проснувшимся скептицизмом встрепенулся Джонни, — ведь к тому времени американцы уже убили Гиммлера.
— Эх Джонни, Джонни-Грустняк, что за наивняк, — с горькой усмешкой Генри похлопал своего собеседника по плечу, — слышал бы тебя Адольфик, бедный Адольфик, думаешь ему легко работать трансвеститом в Амстердаме?
— Чего, чего? — у Джонни волосы буквально не только дыбом встали, а и галопом поскакали от гонива старого нациста.
— Да, да, мой милый Джонни, ему под именем Алиса Батлер пришлось перебраться из Лондона в Амстердам, где трансикам живется поспокойнее, чем в вашей гребаной столице, которая уже насквозь провоняла русскими евреями, — Генри презрительно сплюнул сквозь зубы, прям как заправский пункер, — развели тут Москву на Темзе! Говорил же я Геббельсу: «Раскрути проблему!» — прошляпил, старый болтун.
— А Геббельс, что, тоже того? — промямлил Джонни-Грустняк каким-то обреченным от удивления тоном.
— Да, он совсем уж перестал мышей ловить, старый коротышка, блин, — по-стариковски проворчал Генрих, — че он там только делает в пиар-отделе BBC, старую костлявую жопель свою просиживает, мудило трепливое!!!
— М-м-м-м, — а вы бы не промычали на месте Джонни-Грустняка? — А Гиммлер, Геринг, они то как? — для вежливого продолжения беседы спросил Грустняк.
— Гиммлер — экскурсовод в Стоунхендже, старая мистическая жопа, — хоть Генри и ворчал, чувствовалось, что он с более чем дружеской нежностью относится к старому вождю черного ордена СС. — Толстяк Генрих танцует в стриптиз-клубе «Кругляшки-жирняшки», жить то как-то надо, это ж только для обывателя телеги гоняют про золото партии, — опять грустная усмешка скользнула по суровым губам старика, — что, бля, в войну не проебли, то союзники на радостях в день победы прокутили, все тлен — одним коротким и емким словом резюмировал скромный труженик пакистанского ресторана одну из величайших тайн безумного двадцатого века.
— Ну да ладно, хары меланхоличничать, — встряхнув головой приободрил сам себя Генри, и тон его стал на два тона более деловым, — после встречи с Зодиаком Мозговоротом я срочно позвонил Алисе в Амстердам.
— Какой еще такой Алисе? — не догнал перегруженный Джонни-Грустняк.
— Эх, молодой человек, молодой человек, вы же не старик в кондрашке, чтобы забывать то, что я сказал вам пять, нет три минуты назад, — казалось бы, что дырка в памяти у Джонни взбодрила старика окончательно, от его несчастниковой жалкости не осталось и следа. — Вы успели забыть, что Фюрерчика теперь звать-величать Алисия Батлер, эх-х!
— Ну ладно, ладно, не кроши батон старик, я просто не догнал, ты представить себе не можешь, что за чудную кашу ты заварил в моем охуевшем котелке, — оправдывался Джонни-Грустняк.
— Так вот, мне надо передать тебе нечто очень важное, для мистического освящения твоей мести ентому мексиканскому ублюдку, который присвоил себе великое имя, приняли мы такое решение, — как и положено, старпера-эссэсовца опять понесло в высокопарный штиль. Заиграла музыка Вагнера, соответственно в незримом центре музыкальном, и отверзлись по законам жанра дверцы в стеночке потаеные. Все стало круто-круто!
— Готов ли ты юноша? Уже готов?! — воскликнул с высоты величия белой расы Генри Пастилкин-Сортирный. — Ибо то, что узришь ты ныне есть тайна и сила!!! — шкатулка из дерева черного и зловещего как-то незаметно возникла в дланях Генри.
— Готов, — осатанело прошептал Джонни-Грустняк.
И отворилась шкатулка, и мир заблистал самоцветами и чем-то неземным еще в придачу, кинжал блестящий расписной-расписанный рунами, свастиками и прочими таинственными символами-письменами, каменьями драгоценнейшими инкрустированный, осветил темноту подсобной комнатушки пакистанского ресторана.
— Ведомо ли тебе, о неофит, что ты зришь очами своими? — грозно вопрошает Генри.
— О, нет, — возвышенно и честно отвечает ему Джонни-Грустняк. Происходит нечто необычное, одним словом…
— То величайший кинжал в истории, друг мой, — уж кажется не Генри Пастилкин, а сам великий Вотан и Христос вещают сквозь него, — мастер его сотворивший был им же и умервщлен без участия какой-либо руки. То кинжал, о котором гнал на Тайной Вечере Иисус Христос: «Все продай, а если не хватит, укради у соседа и меч купи». С тем кинжалом Гитлер выходил по ночам резать еврейских суккубов под мостами тихих немецких городов. Это есть меч короля Артура, трубка Шерлока Холмса и микроскоп Вассерманна в одном флаконе, ты готов принять ЕГО или НЕТ??!