— Вот так, — сказал Михал. — Вот так.
Он вынужден был смириться с чудовищным равнодушием мира. Он спустился вниз по насыпи за чемоданом, нашел погребенный во рву тюк с постелью. Опять связал его ремнем, перекинул через плечо и с сожалением подумал, что поезд уже на станции, а вслед за этим, что бессмысленно об этом думать.
Тропинка вдоль путей, протоптанная, по-видимому, железнодорожниками, была так узка, что хоть он и видел ее при свете луны, но то и дело сбивался, проваливаясь в снег выше щиколоток. Багаж мешал ему удерживать равновесие. Он шатался под его тяжестью.
Михал шел сгорбившись, с напрягшейся спиной, охватывая взглядом лишь маленький клочок белизны с более темной полоской посредине. Из-под мешка поочередно показывались носки сапог. Маленькие подъемы и понижения он ощущал по ритму своих шагов. Когда он останавливался, чтобы поправить ремень или стереть перчаткой пот с лица, окружающий мир тихо вспыхивал перед ним, каждый раз точно возникая из ничего. Но и тогда, открывшийся так внезапно, он казался нереальным. Сотрясаемый тяжелым дыханием, вслушивающийся в пульсирующий в ушах шум, Михал смотрел на этот мир безразлично, как на что-то находящееся за пределами его ощущений, и даже связь между собственной усталостью и этим пространством, все таким же однообразно огромным, доходила до сознания нечетко, в виде абстрактной и совсем несущественной мысли. Где-то далеко залаяла собака — слабым, теряющимся в пустоте голосом. Он остановился, чтобы вслушаться, и долго стоял, решив, что не должен двигаться дальше, пока доносится этот лай. Он сбросил вещи в снег и сел на чемодан. Холод сушил его лицо, понемногу пробирался в сапоги и под кожух. Приближающийся к насыпи лес был уже недалеко — смешанный, не очень густой, весь состоящий из сплетения белых прожилок и пятен. От него тянуло едва ощутимой кислотой преющих под снегом листьев.
Он не знал, далеко ли отсюда до следующей станции. Может быть, километр, а может быть, два? Это было немного, но тяжелая ноша лишала его мужества продолжать дальнейший путь. «Не надо было садиться в этот вагон, — думал Михал. — Лучше уж было ждать на месте. Ведь это и должно было так кончиться». На каком основании он решил, что все сойдет гладко? Он взвешивал сейчас свои шансы, как будто это могло что-нибудь изменить в его положении.
Если бы этот немец разрешил ему доехать хотя бы до Бядолин… Может быть, ему удалось бы втиснуться в какой-нибудь вагон с этим барахлом даже во время такой короткой остановки. И почему он не захотел подождать еще несколько минут? Не надо было отвечать. Немец крепился, пока не услышал его голоса. Да, это была ошибка.
Некоторое время Михал предавался фантастическим мечтам, пытаясь задним числом переделать всю эту историю согласно каким-то выдуманным (хотя внешне и логичным) правилам человеческих взаимоотношений. Он мысленно складывал немецкие фразы, объясняющие, почему он самовольно вошел в купе. Что это, кажется, последний поезд, который приходит в Краков до комендантского часа. Что он обещал матери вернуться сегодня. Что мать, как многие старые женщины в нынешние времена, очень плохо переносит ожидание. На ее щеках появляются темно-красные пятна, губы становятся фиолетовыми. Сжав руками виски, она ходит по комнате из угла в угол. Она может так ходить всю ночь. Нечего удивляться, что человек старается любой ценой не допустить этого также и из эгоистических соображений, так как одна мысль о ее беспокойстве является мукой. Es ist wirklich sehr schwer solche Zage zu ertragen [34].
Пусть правила борьбы, которую мы ведем, останутся нашим мужским делом. Herr Oberst [35]. Не надо вмешивать в них старых женщин с больным сердцем.
Эти выводы показались ему настолько убедительными, что он даже смог представить себе сдержанную, понимающую улыбку на узких губах офицера и затем улыбку перемирия, близкое к симпатии доверие, которое испытывают друг к другу лояльные противники. Но память разрушила эти миражи картиной действительной развязки. Неумолимо вытянутая рука, держащая продолговатый томик стихов, искаженный в крике рот, взгляд, холодный от презрения, настолько открытого, настолько надменного, что даже ненависть поблекла бы перед ним.
Михал поднялся, дрожа от холода. Ему было стыдно собственной наивности и сентиментальности.