Я толкнула картину обратно к стене, поскольку даже смотреть на то, что он когда-то рисовал других женщин, совершенно не хотелось. Обернувшись к столу, увидела на нём стопку листов, а рядом лежали акварельные и масляные краски, целый набор кисточек, какие-то бутыльки. Странно было осознавать графа ещё и художником, так не вязался с этим его образ циничного пресыщенного человека. Мне пришло в голову, что для Джаральда это, скорее всего, просто способ развлечься. Чем ещё объяснить столь необычный стиль исполнения?
Я решила вернуться в кабинет и ждать графа там, но когда проходила мимо стола, заметила, что стопка листочков — это ничто иное, как акварельные рисунки. Подойдя ближе, склонилась над ними, и дыхание замерло в груди. Схватив всю пачку, стала перебирать рисунки, один за другим, и сердце билось все быстрее.
На каждом из них была я. В самых разных позах, в разное время и разных местах, но ни малейшего сходства между этими изображениями и тем грубым портретом натурщицы. Здесь не было резких мазков и сочетаний ярких и тёмных цветов. Краски мешались в нежной цветовой гамме, немного расплывчатые контуры, но более детальная прорисовка всех черт, а что гораздо важнее, в этих рисунках жила душа, душа их художника.
Я провела дрогнувшей ладонью по плавно изогнутым линиям, и слезинка скатилась по щеке. Они дышали жизнью, страстью и глубоким чувством. Каждый листочек — это какой-то момент, запечатлевшийся на белом листке: вот я верхом на лошади, а здесь склонилась над вышивкой или читаю книгу под развесистым дубом, а на другом лежу в траве и смеюсь, и моего лица касается тонкая травинка. Я вспомнила этот эпизод, он случился так давно, ещё в пору, когда нас с Джаральдом разделяла огромная пропасть. В тот день я искала его, чтобы узнать, чем он обидел Люсинду. Пораженно всмотрелась ещё раз, удивляясь, как Джаральд сумел невероятно точно уловить момент, а после перенести его на бумагу. Он запоминал все до мельчайших деталей вроде крошечной родинки у основания моей ладони.
Я перебирала листочки пока не дошла до самого последнего. При взгляде на него дрожь прошла по всему телу и пришлось облокотиться ладонью о стол от накатившей вдруг слабости. Этот рисунок вызывал совершенно ошеломляющие эмоции: здесь я сидела на коленях на кровати в одной ночной сорочке. Она сползла вниз, стыдливо приоткрыв округлое белое плечо. Волосы распущены и спускаются вдоль спины, касаясь кончиками голых пяток. Глаза полуприкрыты, а тонкие пальцы касаются лица, ещё хранящего на себе отпечаток светлого сна. Кажется, пройдёт секунда, и я оживу, потру глаза и откину руки назад, потягиваясь и сбрасывая с тела оковы сладкой дремы.
Невероятно чувственный и в то же время чистый и очень нежный рисунок. Здесь каждая чёрточка дышала негой и любовью. Эту любовь вложил в изображение художник. Но какова же была её сила, если вот так, при одном взгляде на портрет, вы сразу ощущали чувства того, кто его нарисовал. Настолько глубокие, что никакие слова и фразы не были в состоянии их передать, зато смогли выразить эти тонкие штрихи и немного расплывчатые акварельные мазки.
Я вздрогнула, заслышав голоса снаружи, очнулась от молчаливого созерцания и, быстро положив всю пачку обратно на стол, метнулась к ширме. Спряталась за ней и затаилась, не желая обнаружить своего присутствия. Было нечто воровское и чуточку преступное в том, что я вторглась в очень личный мир моего графа, которой он закрывал ото всех плотной, непроницаемой завесой, точно так же, как запирал эту комнату на замок.
В мастерскую вошли Джаральд и его камердинер.
— Разводи огонь, — велел хозяин, и Джим бросился исполнять приказ.
— Все жечь?
— Все, мне этот хлам больше не понадобится.
— А мольберт и краски.
— Сложи в коробку, заберу с собой. Когда закончишь, уберёшь здесь все и вынесешь золу, а после запрёшь комнату. Я спущусь в кабинет, заберу последние документы.
— Я понял, хозяин.
Сквозь небольшую дырочку в обтянувшей ширму материи, я могла наблюдать, как Джаральд подошёл к столу. Граф положил рядом с рисунками ещё одну пачку, перевязанную лентой. Приглядевшись, поняла, что это мои письма, те самые, с пожеланиями, которые я писала для него каждое утро.
Огонь в камине весело заплясал, наполняя комнату треском сгорающих поленьев.
— Рамы ломать? — задал вопрос камердинер.