Мужчине было лет пятьдесят. Звали его Семён Валентинович. Он выглядел так, будто бродил по пустыне сорок лет, подобно Моисею. Мы выпили водки и закусили. Он рассказал мне о своей покойнице. Это была его дочь. Её имя Милана, звали её все Милой. И она действительно была очень милой. У неё были длинные русые волосы, ярко-зелёные, будто изумрудные, глаза. Она была доброй и отзывчивой, любила кошек и стихи. Она погибла, когда ей только-только исполнилось двадцать лет.
– Однажды её долго не было с учёбы, – со слезами на глазах вспоминал Семён Валентинович, затем всхлипнул, глотнул разом гранёный стакан водки и, утерев слёзы рукавом, продолжил, – учёбу она заканчивала, хотела, значит, стать, этим, как его – художником. Ну, нет и нет, мать уже волноваться начала. Звонила ей на телефон, а та не отвечала. Я тоже уже распсиховался. Уже в полицию хотели звонить, как вдруг раздался звонок в дверь. У нас с матерью аж отлегло. Я даже решил не ругать её, дуру такую. Ну, вот, открываю я, значит, дверь, а на пороге участковый и ещё один парень в форме. У меня аж ноги подкосились, в глазах помутнело. Следующее что я помню – это запах амиака. Открываю глаза, вижу: участковый надо мной стоит с баночкой нашатыря, а мать орёт и рыдает. Ну, тут я всё понял.
Мы снова выпили. Я почувствовал лёгкость в организме, голова стала сначала тяжелеть, а затем наоборот.
– Сказали они, – продолжал Валентиныч, – что закололи её, а затем изнасиловали. У меня жена инвалид, зарплата копеечная, денег не было на похороны. Последние гроши отдал, хоть как-то похоронили, вишь, даже плиты с фотографией нет, только крестик деревянный. Столик и лавочки мужики с работы помогли поставить. Но хоть отпели. – Валентиныч заплакал, тщетно стараясь остановить ручьи, лившиеся из глаз, рукавом. – Вот за что мне это, Коля? А? За что они её так? Могла бы жить да жить, а лежит теперь в земле… Её подруга уже с ребёночком, соседи внуков нянчат. А мы…
– Да-а-а… – протянул я, не найдя, что сказать, и вдруг ни с того ни с сего спросил, – А фотографии её у вас нет? – Сам не понимаю, почему я это ляпнул, но мне вдруг очень захотелось посмотреть на усопшую.
– Была, – равнодушно ответил Валентиныч, – с собой раньше носил, да испортилась. Дома есть.
– Может, как-нибудь, принесёте, посмотреть?
– Да отчего ж нет. Эх, хороший ты мужик, Коля! Побольше б таких. А то одни маньяки кругом, да насильники! Всех бы их за одно место да… Эх, Коля, жаль смертную казнь отменили…
– Да уж, – задумчиво промычал я.
Мы допили бутылку водки, и я посоветовал Семёну Валентиновичу отправляться домой, чтобы лечь поспать. Я пообещал, что пригляжу за могилкой его дочери.
Когда мужчина ушёл, я прилёг на лавочку и задремал. Разбудило меня чьё-то нежное прикосновение. Открыв глаза, я увидел, что уже поздний вечер. В это время, обычно, кладбищенский сторож делал обход. Я испугался, что это он обнаружил меня и разбудил, чтобы выругать и вышвырнуть за забор. Но оглядевшись, я никого не увидел.
На следующий день, после работы, я купил новый венок, небольшую тяпку, перчатки, тряпки, кисточку и банку серебристой краски, и отправился на могилу дочери Валентиныча. Я долго наводил порядок, дёргал сорняки и красил лавочки со столиком. Управившись, я собрал вещи и положил венок на земляной холмик перед крестом. И вдруг я услышал знакомой голос:
– А ты человек слова, уважаю! – это был Семён Валентинович.
– Я же обещал, что позабочусь, – робко ответил я, – как вы?
– Ничё, так. Думал, что ты не придёшь. Но почему-то решил проверить. Я вот, принёс фото дочери. – Он открыл бумажник и вынул оттуда фотокарточку. На карточке была изображена очень милая девушка, у неё были весёлые и озорные глаза, а улыбка, казалось, озаряла светом унылые кладбищенские надгробия. Увидев девушку, я почувствовал, как сердце заколотилось чаще.
– Она действительно мила, – сказал я, едва сдерживая глупую улыбку, растягивающую губы.
– Спасибо тебе друг, что помогаешь. У меня ведь и времени нет, сам понимаешь – работа, жена-иждивенец на шее. Вчера позволил себе расслабиться, ведь иногда, хоть вешайся…
– Понимаю.
Отец положил две чахлые гвоздички рядом с венком, пустил скупую мужскую слезу, обнял меня, попрощался и побрёл прочь. А я остался смотреть на холмик земли и возвышающийся над ним простой деревянный крест.
Всю ночь я не мог заснуть. Образ девушки не давал мне покоя. Она была так чиста и прекрасна! В моей душе зарождалось, странное, непонятное и пугающее чувство – я влюблялся в неё! Но как можно любить покойницу?