Перед своим отъездом Толстой пришёл попрощаться. На этот раз на нём были надеты обвислые шаровары, чёрная тужурка из шкуры какой-то дворняжки торчала из-под сюртука, и под ней ещё виднелась короткая жакетка. Всё это дополнялось огромным отложным воротником и развязанным галстуком-бабочкой. Толстой выглядел как старомодный франт. Уходя, он облачился в огромную шубу. На его голове красовался странного вида котелок, которому мог бы позавидовать даже господин Черчилль. Это захватывающее зрелище только усилило мои сомнения относительно его успеха.
Я сильно ошибся. Алексей Толстой вернулся из Англии в приподнятом настроении. Ему всё понравилось, и, преисполненный энтузиазмом, он на одном дыхании написал серию статей в восхвалении Великобритании. Москвичи зачитывались его очерками. С этого времени Алексея Толстого стали считать самым крупным русским англофилом, появившемся в Обществе по Установлению Дружеских отношений с Англией, способного к тому же правильно выражаться по-английски.
Мы начали часто видеться. Он запросто называл меня по имени и дарил свои книги. Можно сказать, мы стали друзьями. Толстой имел талант и одинаково легко писал романы, очерки и газетные статьи. Но у него совершенно отсутствовала мораль, ему были незнакомы чувства вины и ответственности. Единственное, что интересовало Алексея Толстого – это деньги, комфорт и личный успех. Поэтому он без колебаний быстро подстраивался под меняющиеся политические поветрия, что приводило в сильное смущение его более сознательных и думающих соотечественников. Алексей Толстой находился в дальнем родстве с Львом Толстым, но противники всегда подчёркивали незаконность его рождения и, следовательно, не имеющим право называться графом. Он относился к той категории людей, которых трудно не любить, но ещё труднее уважать.
После большевистского переворота Алексею Толстому удалось бежать, но не в Англию, которая могла бы быстро ему наскучить, а в Париж. В то время в эмигрантской среде не было более яростного обличителя большевиков, чем Алексей Николаевич. В Париже он продолжал вести экстравагантную жизнь. Впрочем, деньги быстро кончились, а значит, кончилась водка и цыганские песни. Поэтому меня нисколько не удивило, что, написав пару пьес по изобличению Романовых, Алексей Толстой втёрся в доверие большевикам и вернулся на родину. Он изображал из себя патриота, не способного жить вдали от России. В одном он не лукавил: репутация писателя имела для него такое же значение, как и водка под цыганские напевы.
Надо признать, что его возвращение оказалось очень удачным. Большевики приняли бывшего графа с распростёртыми объятиями, и для Алексея Толстого жизнь вошла обычную колею: вино, женщины, цыгане и… работа. Да, работать пером он умел всегда. Его манеры раздражали большевиков, и в Союзе Писателей был поставлен вопрос о буржуазном образе жизни Толстого и буржуазном содержании его произведений. Но Алексей Николаевич не был простачком. Он приложил все усилия, чтобы втереться в доверие к Сталину, и даже сумел заполучить от него лестный отзыв на первый том исторического романа «Пётр Первый». Вооружившись надписью, сделанной рукой самого Сталина на экземпляре книги, Толстой явился на заседание Союза Писателей и заявил: «Обычно я не читаю рецензий на свои произведения, но эта может вас заинтересовать». Обвинение в уклоне было снято раз и навсегда.