Мне иногда что-то поручали; среди прочего я должен был пополнять запасы туалетной бумаги в сарайчике с буквой «С» (другая буква, «W», отвалилась, мы не стали приколачивать ее обратно, как только поняли, что из нее получилась неплохая подставка под горячее). Туалетная бумага — громкое название для разрезанной на квадратики газеты, но именно это я и обожал — вырезать квадраты. Нужно было подходить к делу с осторожностью и не трогать номера, которые отец еще не дочитал. Один раз мне за это влепили оплеуху, а потом пришлось склеивать страницу со спортивной колонкой; тогда я понял, что клиент использовал квадратик с результатами матча, который интересовал папу. Вторая оплеуха.
Было два часа дня, в тот день у заправки припарковался синий «Рено-4» — я прекрасно помню именно эту машину. Гора вдали блестела, словно листовая жесть. Я час провозился с вырезанием, а затем пошел в «С» — так мы называли сарайчик, — чтобы положить бумагу. Я никогда там не дышал: боюсь вони с самого детства. И даже если никто не пользовался «С» несколько дней, там всегда витал отвратительный запах протухшей старой земли; он всегда ассоциировался у меня со смертью, с компостом, полным всякой копошащейся мерзости, который мать подсыпала в герань — единственный цветок на заправке. Герань то и дело умирала, но мать каждый раз заменяла ее на новую. Отец говорил, что цветок дохнет от компоста, но она не слушала.
Выйдя из сарайчика, я заметил пачку сигарет под раковиной. Там оставалось две штуки. Я никогда не курил; отец постоянно рассказывал, что во время войны видел, как один парень курил, наполняя бак бензином, и загорелся. Едва только пожарные начинали думать, что все, потушили, тип снова воспламенялся. Наверное, отец преувеличивал для большей убедительности. На заправке прямо над насосами висел огромный знак с гигантской перечеркнутой сигаретой.
Но я был далеко от колонок, далеко от дома, а для пущей безопасности и вовсе пошел на холмик за сараем. У меня с собой имелись спички: всегда пригодятся, чтобы спалить насекомое. Один раз меня за этим делом увидел клиент. Он назвал меня жестоким садистом, но я помнил, что в школе мы разрезали живых лягушек, и не видел особой разницы. «Сам ты жестокий садист», — ответил я ему. А потом убежал в слезах, отчего тот потерял дар речи. Мать поговорила с клиентом, жестоким садистом, я видел их издалека: оба размахивали руками, особенно она. Парень почти не отвечал. В итоге ничего не произошло. Клиент уехал, а я, когда убедился, что он меня не увидит, показал ему жопу.
Я зажег сигарету, как в вестернах, и после двух пробных затяжек вдохнул изо всех сил. Оказалось хуже, чем в тот раз, когда я чуть не утонул в восемь лет — последние запомнившиеся каникулы, когда мы поднялись к озеру. Одна женщина вытащила меня из воды. Но тут все было по-другому: внутри горело.
Я выбросил сигарету, она упала на сухие сосновые иглы. Я попытался затоптать окурок, даже попрыгал, но иголки вдруг вспыхнули, рассыпаясь смеющимися искрами, и что-то красно-желтое заползло на ботинки. Я закричал, выбежала мать, отец за ней — он тут же понял, что происходит. В нашем регионе с пожарами не шутят. Отец прибежал с огнетушителем — никогда не видел, чтобы он так быстро мчался, хотя уже был немолод. На холмике образовался квадратик выжженной земли. Ничего особенного, но едва спаслись. Так, по крайней мере, сказал отец: «Едва спаслись». Мать налетела на меня словно фурия. Я думаю, отец охотно отвесил бы мне тумаков, но он не осмеливался, поскольку уж очень я вымахал.
Я орал, что уже давно не ребенок, а мать ответила, что, ясное дело, я ребенок, живу под их крышей и буду делать, что она скажет, и лучше моей двенадцатилетней башке это усвоить.
В тот вечер они позвонили сестре. Я все слышал из-за двери. Они думали, что разговаривают тихо, но так как оба были туги на ухо, то практически орали шепотом. Родители звонили по огромному бакелитовому телефону — единственной вещи, которую я мог чистить, потому что ломать там было нечего и воды не требовалось. По нескольку раз в день я натирал телефон, он блестел, словно котел, — любо-дорого посмотреть. Так как я обожал этот аппарат, казалось, будто меня предали дважды.
Родители заявили сестре, что она права: они слишком стары, чтобы заботиться о ребенке, и нужно кого-то за мной прислать. Они сообщили, что я «снова» чуть не устроил поджог, а вот я не помнил, чтобы подобное уже случалось. Пока говорила сестра, в комнате висела тишина, и я понял, что за мной приедут. Я не знал когда: завтра, через месяц, через год, но какая разница. За мной приедут, и это главное.