Матти показал дорогу к моей овчарне, и я отправился туда проверить, не осталось ли чего от письма Вивиан, но кусочки почти все разлетелись. Я все равно возвращался туда несколько раз, когда выдавалась свободная минутка, а оттуда уже пытался найти грот с духами, ходил кругами, выбирал направление наугад, стараясь не слишком удаляться и не потеряться. Вивиан умела запутать, поскольку я так ничего и не нашел.
Наступил август. Плато засыпало от жары, но свежему ветерку всегда удавалось проскользнуть в узенькое пространство между обжигающим воздухом и травой — тогда становилось полегче. Однажды утром я застал Матти в том же состоянии, что и в первый раз: он стонал в кровати, а на полу лежала пустая бутылка. В тот день мы с собакой были на высоте. Ее, кстати, звали Альба, и мы крепко подружились. Возвращаясь домой, я видел, как Матти бреется, глядя в кастрюлю, а на следующий день мы обо всем забыли.
Мне не было так грустно со смерти Сатурнена. Когда его сбили, мама обняла меня и объяснила, что со временем все пройдет. Но я ей не поверил: во-первых, потому что ничего не смыслил во времени, а во-вторых, я просто не понимал, как это может пройти. Но она оказалась права, однажды я проснулся чуть менее грустный, понемногу перестали сниться кошмары, в которых машина, покрытая перьями настолько, что не видно краски, подъезжала и требовала наполнить бак.
Я подумал: может, с Вивиан получится так же, может, я перестану по ней скучать, свыкнусь с ее отъездом и закрытым домом. Разница была в том, что в глубине души я не хотел переставать тосковать по ней, я цеплялся за это чувство, и именно поэтому, наверное, вся эта штука со временем не сработала.
Однажды, в тот редкий вечер, когда Матти открывал рот, он спросил, что же такого особенного в этой девчонке. Я лишь пожал плечами, но вдруг вспомнил: с Вивиан я ничего не боялся, и это было приятное ощущение, которое значительно облегчило мне жизнь. Очень сложно объяснить подобное словами.
Вторую глупость я совершил семнадцатого августа, на следующий день после шумной грозы, которая каждый год ломает лето пополам. Дождь смыл жару и пыль, после такого вечерами свежеет, и становится ясно: дело к осени. Мы с Матти отвели овец на новое пастбище чуть дальше от хлева, а сами остались отдыхать в полях по соседству. Вдруг послышался шум мотора, и я спрятался за откосом рядом с дорогой, поскольку не знал, ищут ли меня до сих пор. Машина подъехала и остановилась, пока Матти перегонял стадо. Через какое-то время все затихло, и я вылез.
Только вот автомобиль не уехал: водитель просто заглушил двигатель, пока Матти освобождал дорогу, время от времени стуча палкой по пушистым попам, прикрикивая: «Хей!» В машине сидели четверо. Пассажир на заднем сиденье повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.
Это был Макре. Мы таращились друг на друга, я не мог дышать, а затем он отвернулся.
Он меня не узнал. Правда, мы не виделись с тех пор, как я ушел из школы, а в нашем возрасте мы сильно меняемся. К тому же я с ног до головы извозился в пыли и растрепался, пока перегонял стада. Но он был тем же, и я — тем же. В глубине души я признался себе: за пределами школы я не существую даже для Макре, и мне вдруг показалось, будто я совершенно ничего не стою, если даже мой заклятый враг меня не узнаёт, кроме как за партой в среднем ряду справа. Я позволял ему бить себя, а отцу — обзывать меня слабаком, когда возвращался с подбитым глазом. Он говорил, что у меня в венах не кровь, а размазня, — и вот теперь все это зря.
Тут я взбесился. Не знаю, что это было, но я вдруг выскочил из укрытия и принялся колотить изо всех сил по стеклам машины. Водитель тут же вышел — наверное, отец Макре, потому что он выглядел как его старшая копия. У него были такие же злые глаза. Матти тут же прибежал, оттащил меня и забросил обратно за откос. Он и вправду был силен: я долго катился по траве, прежде чем смог встать на ноги.