— Я не разрешала тебе отвечать, — сказала она.
— Я говорю, когда захочу.
— Ненавижу тебя.
— А я тебя.
Казалось, Вивиан задумалась: сначала посмотрела в небо, потом — на землю. Расковыряла носком дырку в земле.
— Чем занимаешься?
Я вдохнул изо всех сил, чтобы казаться важным.
— Иду на войну.
— На какую войну?
Я хихикнул. На какую войну? Она что, телевизор не смотрит?
— Ту, что по телевизору.
— Зачем?
Все эти вопросы утомляли; казалось, она влепила пощечину, хотя не трогала меня.
— Просто так, — ответил я. — Мужчины воюют.
Она плюнула под ноги, что никак не шло ее девчачьему телу, но вязалось с яростью в глазах. Тогда Вивиан снова спросила:
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем тебе быть мужчиной?
Я не знал, что ответить. Но это не смутило Вивиан, и она ответила вместо меня:
— Ты просто упертый имбецил. Вот зачем.
«Упертого» я не знал, но об «имбециле» был наслышан и не любил это слово. Я сжал кулаки.
И тут же увидел, что она испугалась. Раньше я ходил с отцом на охоту, пока сына Мартеля не убили по ошибке: его приняли за кабана, и мать не хотела, чтобы со мной произошло то же самое. Но я помню морду лисы, которую загнали собаки, и у Вивиан было такое же выражение лица. Глупо, но я чуть не расплакался.
— Я тебя ненавижу, — повторила она.
— А я ненавижу тебя еще больше.
Вивиан повернулась ко мне спиной и ушла, а я чуть не вздохнул с облегчением, что больше не придется смотреть ей в глаза. Однако издалека она обернулась:
— Завтра я вернусь.
Я рассмеялся. Иногда люди пугались, слыша мой особый хохот. Что она себе возомнила? Завтра я буду далеко-далеко, по ту сторону плато, может даже уже на войне. Я открыл рот, чтобы сказать что-нибудь гадкое, но сказал:
— Хорошо.
На следующий день она не пришла. Я ждал весь день; если бы у меня были часы, я бы сверялся с ними каждую минуту. Но ничего бы не получилось, потому что я не умею считывать время по циферблату. Стрелки двигаются, когда на них не смотришь, — конечно же, мне это не нравилось. Можете что угодно мне твердить, но это ненормально.
Вот с горой все понятно. Стоит себе на месте, ничего ни у кого не спрашивает, всегда похожа на себя и не превратится в мгновение ока в шоколадный эклер или ключ на восемнадцать, стоит только повернуться спиной. Я любил долину, заправку, плато, потому что они всегда одинаково выглядят. Даже зимой, когда идет снег, их с легкостью узнаешь — они словно переодеваются, но в глубине души я всегда знаю: они все те же. Просто игра такая.
В ожидании я заскучал. На заправке всегда было чем заняться, например поднять какую-нибудь штуковину или отполировать телефон. Затем я мог прилечь и ощупать стальные мускулы под кожей или смотреть на блестящий бакелит — а там и день закончился.
Тут вот, на плато, я понятия не имел, чем занять руки: они просто болтались со всей своей тяжестью. Единственное, что можно было делать, — ходить, но я не осмеливался, потому что ждал Вивиан. А еще можно было забраться на рулон сена. Но это уже опасно. Бабушка рассказывала, что в детстве ее чуть не раздавил огромный мешок с мукой, когда она на нем играла. Ее родители были булочниками. Мука или сено — какая разница. Я не собирался расшалиться до того, что Вивиан найдет тут потом мой труп. А то выйдет совсем по-идиотски. Поэтому я держался подальше от огромных рулонов.
Я мог бы рассказать обо всем бабушке, потому что она была из тех редких людей, кто нормально со мной разговаривал. Вивиан и пастух Матти, конечно, тоже к ним относятся.
Бабуля родилась в далекой стране, название которой начиналось на «А», или на «И», или на «Я», но точно не на «3», я бы тогда запомнил, — короче, в этой стране произносят раскатистую «Р». Кажется, она рассказывала о войне в тех краях, но я тогда был совсем маленьким и не очень интересовался вопросом. Больше мне нравились ее рассказы о булочной, но я с трудом представлял себе бабушку маленькой, вывалявшейся в муке девочкой, к тому же она постоянно одевалась в черное. Ее истории были лучше книг, которые я не мог читать. Она была мамой моей мамы. Однажды она приехала на заправку и жила у нас в гостиной. Я вырос, а она уменьшилась. А как-то ночью и вовсе исчезла. Я слышал шум, голоса, шепот, попытался открыть глаза, но не получилось, а на следующее утро, когда я проснулся, бабушки уже не было. Она умерла — так мне сказали, — как и сын Мартеля, которого приняли за кабана. Я тогда еще удивился, потому что не понимал: как можно бабушку-то перепутать с кабаном?
Она всегда говорила, что кто-то завор-р-ро-жил мою мать, и поэтому не нужно слушать злые р-р-россказни о ней от других. Я никогда не слышал, чтобы кто-то плохо говорил о матери. Даже в голову не приходило, что такое возможно. Бабуля заставляла меня читать наизусть молитвы, а все вокруг удивлялись, потому что это запомнить у меня получилось, в отличие от всего остального. Молитвы — это просто. В четках всегда столько же бусин, сколько и слов в молитве, а еще они блестят. Идеально. Не знаю, что случилось с четками, кажется, пропали вместе с бабулей.