Долго скучать на плато не пришлось, потому что к полудню я проголодался. Дома, когда мне хочется есть, меня кормят, но тут я совсем один, и придется как-то выкручиваться. Вдруг идея стать мужчиной показалась мне не такой уж и хорошей; может, именно об этом и рассуждала Вивиан. Я представлял, как она сидит перед огромной тарелкой чечевицы — это мое любимое блюдо, именно потому, что не притворяется чем-то другим. Хитрюга эта Вивиан, я сразу понял, но поэтому мне хотелось снова с ней встретиться. А еще — потому что она красивая.
Живот заурчал при одной только мысли о чечевице. В карманах нашлось пять конфет, которые я прихватил из банки на заправке, когда родители не видели, и половинка карамельки. Я медленно все пережевал.
Немного полегчало, но конфет было мало. На обрыве я заметил два земляничных дерева с гроздьями ягод, свесившимися над бездной, но я боялся, что, отойдя от валуна, упущу Вивиан. Я долго колебался, вспоминая о желтых фруктах с одного дерева и красных — с другого. Они выиграли.
Я бросил куртку на землю, раскинув рукава в стороны, чтобы Вивиан поняла, что я еще здесь и не собираюсь уходить далеко, и побежал к деревьям. В мгновение ока обобрал оба, съел даже переспелые ягоды. Они оказались безвкусными — просто подслащенная вода, но на душе странным образом полегчало. Довольный собой, я вернулся к валуну и тут уже понял, что мог бы набрать ягод впрок, а не набивать всеми брюхо, но было уже поздно. Мне захотелось влепить себе пощечину.
По крайней мере, я знал, что с водой проблем не будет. Тут альпийские луга. Где-нибудь в траве всегда найдется ручеек; иногда в него можно случайно ступить и вымочить ноги. Еще иногда образуются прудики, полные воды, черной из-за сланца на дне, — такие красивые, что хочется окунуться с головой.
Куртка лежала на месте — я понял, что Вивиан не приходила. Если бы она тут появилась, точно что-нибудь сотворила бы с курткой, например передвинула бы рукава или как-нибудь смешно сложила бы. В этом я был уверен: мне казалось, я очень хорошо ее знал, хотя мы говорили всего раз.
Наступила ночь. Я прислонился к обжигающему валуну, закрыл глаза всего на минуту, чтобы набраться сил, а когда открыл, было уже светло. Я уснул — даже не пришлось трижды включать и выключать лампу — и проснулся живой. С одной стороны, это успокаивало, но когда я это понял, все равно немного испугался. На всякий случай трижды моргнул, стараясь заменить лампу.
Я прошелся по утренней блестящей траве — сочный мокрый поцелуй в ступни. Стало хорошо, я хотел там остаться, но ноги сами понесли к краю плато, за которым находилась заправка, потому что они лучше знали: нельзя торчать здесь долго в одиночестве. Они решили ничего не говорить мне, двенадцатилетнему, а просто пошептались между собой ночью и договорились вернуться домой, не произнеся и слова, — и так, наверное, даже лучше. Если повезет, люди решат, что я доказал все на свете; может, придут посмотреть на меня, будут жать мне руку и признаваться, что не зря проделали весь этот путь.
Тем не менее надо было забрать куртку, которую я забыл на траве. Ноги отказывались повернуть обратно, я просил их, но они не слушались. Пришлось пятиться. Куртка намокла, но я все равно ее надел, ведь уже потеплело. Забрался в последний раз на валун, чтобы попрощаться с плато.
Я почувствовал резкий порыв ветра — травессо настолько сильный, словно стена, на которую я мог опереться и уснуть. Затем все стихло, трава на плато выпрямилась, и я увидел худенький силуэт, приближавшийся ко мне.
Вивиан вышла из ветра, и мы укрылись за валуном, не говоря ни слова. Я был рад ее видеть, но слов не хватало — они просто не хотели вылезать наружу.
У нее под глазом был фингал. Слева — с той стороны, где у меня немного отклеивается подошва на ботинке. К счастью, я ушел из дома в хорошей обуви.
— Это твой отец тебя так? — спросил я.
Она как-то странно на меня посмотрела, а затем рассмеялась и поинтересовалась, с чего вдруг я так подумал. Я ответил: в последний раз, когда у меня под глазом красовался фингал, это было дело рук отца — родительские штучки.