– Ну ты, конечно, бесстрашная. Чувак на камри еле затормозил. Ещё немного и была бы лужа на асфальте.
Это он сейчас типа обо мне беспокоился? Показалось.
– Я не заметила, – говорю спокойно, а у самой поджилки трясутся от страха. Я не экстремал, просто бежала на адреналине. И я не хотела, чтобы из-за меня у человека возникли проблемы.
– Покажешь? – Гордей садится рядом, и на лавочке тут же заканчивается место. Он занимает собой все пространство вокруг. Удивительное качество. Ну еще и харизма, конечно. Ковалевский протягивает мою папку. – Пожалуйста.
– Почему сразу не попросил нормально?
– Хотел посмотреть, как ты бегаешь, – он ухмыляется.
– Я серьезно.
– Ладно, Бондарева, выключай училку. Ты на нее совсем не похожа. Хотя, если одеть очки и строгую рубашечку.
– Ковалевский, твои фантазии меня не интересуют.
– Ещё чего. Кто будет о тебе фантазировать. Ну так что?
– Ладно, – я соглашаюсь, пропуская мимо ушей его грубость. Она вообще никак меня не задевает. У всех разные вкусы. Я вижу себя в зеркале каждый день. Он просто предвзято ко мне относится. Конечно, мне никогда не быть такой, как Ксюша или Алиса. Но я и не стремлюсь.
Открываю папку и по очереди достаю несколько акварелей. Затем карандашные портреты. Алиса. Девочка на детской площадке. Мой личный автопортрет.
Следом идут несколько листов с моим вольным творчеством со сценами из одного сериала.
– Это же? Какой-то фильм, правильно?
– Ну да.
И снова тишина. Он смотрит и ничего не говорит. Это угнетает и обескураживает одновременно.
Мне бы хотелось услышать его мнение. И я спрашиваю сама.
– Ну как?
– Норм, – выдает Гордей сухо. Такая непонятная реакция. Я же видела, что ему понравилось. Опять показалось? Я совсем его не понимаю.
– Твоя очередь.
– Окей.
Ковалевский протягивает мне листочек, на котором нарисована…
– Это же настольная лампа?
Она прорисована со всеми деталями. Реалистично, игра света и тени на уровне. Но здесь нет ни композиции, ни художественного замысла.
– Эмм, – пытаюсь подобрать слова.
– Она офигенная. Дизайнерская, между прочим. С тремя режимами, – вдруг выдаёт Гордей с улыбкой.
– Ну точно, – я смеюсь над его шуткой. В этом он весь. В любой момент из грозного буки может превратиться в обаяшку, которого любят буквально все.
И всё же. Из-за этого мы играли в догонялки на выживание?
Обидно.
Он открывает папку и достаёт ещё один рисунок. На нем пожилая женщина лет семидесяти. Я бы сказала, что это бабушка. Но вроде когда-то он говорил, что у него кроме родителей и сестры никого нет.
Я тянусь к пеналу, достаю карандаш.
– Смотри, у тебя вот тут не соблюдены пропорции.
У меня с собой альбом с чистыми листами. По его портрету я делаю наброски, учитывая ошибки.
– Видишь?
Гордей внимательно следит за моей рукой. Я жду злорадства или агрессии в свою сторону. Но он не проявляет ни того, ни другого. Наоборот, спокойно реагирует на критику.
– Чел, я ж говорю это Гордей, – рядом с лавочкой появляются друзья Ковалевского. И наша уютная атмосфера разрушается в одну секунду. Гордей снова становится таким же, как и пять минут назад. Колючим и холодным.
Парни садятся с двух сторон от меня и Гордея, а Вишня остаётся стоять прямо передо мной.
– Привет, – Слава здоровается первым.
– Привет, – чувствую себя неловко под его взглядом.
– Че не отвечаешь? Мы тут затарились и мчим к Вишне почилить у баса, смотрим Гордей, да ещё пешком. Ну и забились, он не он, – зачем-то объясняет мне Захар, а потом смотрит на Ковалевского. – Ты с нами?
– Что это тут у вас? – Лазарев берет мои рисунки. – Гордей, это твои художества?
– Мои, – говорю я.
– Круто. А меня можешь нарисовать? – спрашивает Слава. От него исходит какая-то доброта. Не знаю. Мне ещё в школе казалось, что он отличается от Ковалевского с Лазаревым.