Да что работать? Работать и в колонии приходилось немало. Надо честно жить. И тут все зависит от самого себя.
— Нет, — упрямо повторил Адыл, — нет...
2.
Что «нет», он пока и сам не знал. Но настроение все-таки оставалось гадким. Адыл зашел в магазин, взял двести граммов колбасы, «четушку» и направился в поисках укромного уголка. Но пристроиться в одиночестве ему не удалось. В парке за ним слишком пристально следил дежурный милиционер, а на улицах не ахти как удобно располагаться в подворотнях. И Адыл сел в троллейбус и уехал на Комсомольское озеро. Здесь, пройдя по пустынным аллеям, на пустом бережку, свободном ввиду запрета от купальщиков, он устроился на скудной городской траве. Выпить-то неплохо бы, но посудинки никакой не находилось. Старик, одетый в старье, словно случайно оказался рядом с ним.
— Стакан, что ли? — спросил он, всматриваясь в Адыла подслеповатыми глазами.
— Давай, если есть, — безразличным тоном отозвался Адыл. Но старик, медленно шаря за пазухой, все всматривался и всматривался в Адыла.
— Чего ты, батя? — встревоженный неизвестно чем, спросил Адыл.
— А ты пей, пей, если захотелось... — непонятно бормочет старик.
Адыл наливает в стакан водки, выпивает, нехотя закусывает, задумывается.
— Что голову опустил. Клыч? — и Адыл не сразу соображает, что это называют его. Всматривается в старика.
— Пахан?!
Старик скорбно качает головой.
— Видать, сдал я совсем, раз не узнал меня...
Он садится рядом с Адылом, наливает себе водки, тяжело со стоном выпивает ее. А Адыл испытывает давно забытое чувство страха перед этим теперь уже немощным, но когда-то сильным и жестоким человеком. Свою шпану пахан держал в страхе и повиновении, не прощал малейшего непослушания.
— Ты уже на свободе, сынок? — ласково спрашивает Пахан. — Ну вот и ладно, вот и радость старику. А то разъехались кто куда, совсем забыли меня. Приходится вот подстаканником работать. Это мне-то, Клычек!.. Ну, ты меня не оставишь, не оставишь, я тебя знаю...
Их было пятеро, молоденьких и отчаянных, и Пахан крутил ими, как хотел. Правда, он умел организовать все так, что почти никогда не попадались. Но двоих из пяти уже нет, убили в стычках с другой кодлой, один получил «вышку», одного за предательство пришил сам Пахан. Впрочем, об этом только догадывались. Парнишка взбунтовался, пошел против Пахана, а потом его нашли в канализационном колодце с перерезанным горлом. Пахан делал вид, что сам удивлен, но Адыл и тогда видел по его холодным, беспощадным глазам, что он все знает и скорее всего сам прикончил мальчишку. За то прикончил, что тот хотел «завязать».
— Ты приходи вечерком ко мне. Я все там же, на Урде... И дружков старых встретишь. Вот удивишься! А у меня для вас дело есть, хорошее дело. Давно я приметил...
И Адыл, который давно вроде бы ничего не боялся, испытывал странное чувство ужаса перед этим немощным стариком.
— Так я жду вечерком, сынок, — Пахан отходит со стаканом за пазухой.
3.
Таня Скворцова пережила большое потрясение от встречи с этим странным парнем. Она, конечно, знала, что рядом с ее светлым и большим миром существует и этот мрачный, жестокий мир. Но в ее представлении преступники были настолько особыми людьми, что их можно определить по лицу, по особым признакам, которые накладывает образ жизни. В общем, она, как и большинство людей, верила, что стоит ей встретить бандита, она сразу его узнает. Вернее всего, так она думала под влиянием фильмов, где, конечно же, преступник имеет отталкивающую наружность и близко посаженные холодные глаза. Но вот она встретила парня. Он даже симпатичен и обаятелен, в нем есть даже привлекательность. А он оказался вором. И вот это несоответствие ее представлений и действительности сбивало с толку. Еще сложнее казалось то положение, в которое она попала. Ведь Таня хорошо понимала, что она нравится этому странному парню. Для этого она была уже достаточно взрослой. Понимала она и другое: от нее во многом зависит, как сложится дальше его судьба. Конечно, ни о каких чувствах и речи быть не может, но оставить все на своих местах, предоставить Адыла самому себе ей тоже казалось ошибкой. Одним словом, девушка запуталась и растерялась. Порой она порицала себя за то, что ввязалась в эту странную историю, а то вдруг стыдила за слюнтяйство и равнодушие к чужой судьбе. В таком смятенном состоянии она вернулась в эту субботу с лекций в общежитие, и очень удивилась, что ее комната открыта. Какой-то мужчина сидел за письменным столом спиной к двери. Она вначале испугалась, а потом радостно вскрикнула: