тяжести не может оторваться от пола.
Профессионалов, имеющих свои конторы с сутенерами, прикрытие и закрепленные места работы, поделенные между собой воротилами от нищеты, как-то не очень жалко, как это ни кощунственно звучит. Это их работа и, насколько мне известно, прибыльная. Сам когда-то писал статью о нищих для газеты “Совершенно секретно” — изучил. По настоящему у меня вызывают сочувствие нищенствующие дети. Вместо школы эти подмастерья ползают по вагонам метро и электричек. Но это уже судьба в виде родителей. Из этих неумытых детей подземелья вырастут аферисты и жулики высочайшего класса. Уже сейчас по части цинизма они дадут сто очков вперед любому взрослому. А поскольку ребенок — это пустой сосуд, то что положено в него с детства, останется там навсегда. В поезде я как-то наблюдал семилетнего мальчугана, который прошел по вагону, в конце отсортировал из мелочи рубли, а пяти— и десятикопеечные монеты швырнул назад пассажирам. Причем сделал это с такой не по-детски презрительной ухмылкой, что на лицах у некоторых пассажиров я заметил испуг, а отнюдь не возмущение.
Жалко и стариков, часто запущенных и отчаявшихся из-за собственной беспомощности в изменившемся мире. Эти невольные нарушители конвенции, дилетанты внедряются на территории профессионалов, а те, естественно, гонят конкурентов. Но даже опасение быть избитыми какими-нибудь “мы люди не местные” не отвращает их от нищенствования. Не исключено, что дома их дожидаются вполне “местные” сыны и дочери-алкоголики. Они ждут денег и запросто могут отлупить отца или мать, если те плохо сработают. Это тоже судьба, но уже в виде детей. В общем, каменные джунгли Москвы самые джунглистые джунгли в России. Однако прокормят всех.
Перехожу на другую сторону проспекта. Здесь начинается многоэтажный новый Арбат, который я не люблю. Не нравятся мне и Дом книги, и кинотеатр “Октябрь”, и облезлые двадцатипятиэтажные башни. На макетах эти игрушки выглядят красиво, а в жизни — обычные панельные коробки без каких-либо признаков архитектурного художества. Стиль то ли по бедности, то ли по бездарности — а скорее всего и по тому, и по другому — расцветший на просторах нашей необъятной родины, как чертополох на грядках у нерадивого хозяина.
Справа — Суворовский бульвар. В семидесятых здесь в симпатичном кафе “Аромат” собирались московские хиппи — первая неправительственная молодежная организация. Эти безвредные мальчики и девочки в бисере, пацификах и фенечках почти по-ломоносовски обедали: три копейки — чай, пять копеек — булочка. Подкрепившись, они часами на бульваре перекидывались пластмассовыми тарелками или рассаживались по лавкам и говорили на свои хипповские темы. Иногда их отлавливали, затаскивали в милицию и половину головы остригали наголо. Сегодняшние панки выстраивались бы к тем милиционерам в длинную очередь, но тогда их еще не было.
Затем стражи порядка прочитывали нарушителям социалистической морали нравоучительную лекцию, которая выглядела примерно так: “… еще раз … тогда … смотрите … получите …”. И отпускали. Многих из первых хиппи я знал, поскольку сам частенько сиживал в “Аромате”, где за чашкой чая делал зарисовочки или сочинял свои первые рассказы. Пас этих безобидных пацифистов некий Шурик, грубо косивший под хипа. То, что он не хиппи, бросалось в глаза — у него было лицо карманника, пойманного на месте преступления. Однажды мы с ныне покойным художником Сашей Прониным прижали его в углу и напрямик спросили: “Шурик, ты стукач?” Вытаращив от ужаса глаза, Шурик вырвался и после этого не появлялся в “Аромате” больше месяца. Беспечные хиппи этого даже не заметили.
Сейчас хип уже не тот пошел — грязный, пьяный и не в меру развратный. А на месте пацифистского кафе “Аромат” появился очередной банк.
Минуя телеграф, сворачиваю на бывшую улицу Воровского, а ныне — Поварскую. Выхожу на финишную прямую — в конце редакция журнала “Дружба народов”.
Поварская — улица тихая и серьезная и всегда была таковой: уютные особняки, посольства, важные конторы, тенистые дворики. В общем, старая Москва, разнообразие вкусов и отсутствие их же, но все вместе чрезвычайно гармонично. Как написал бы царь Соломон: “Кровли домов наших — кедры, потолки наши — кипарисы”. Унылое однообразие многоэтажек на окраинах очень даже сказывается на людях. Жилье лепит человека, и человек потом живет сообразно окружающему. Печальная теорема, доказывать которую не хочется.
У меня было несколько возможностей уехать из Москвы навсегда. Туда, где с точки зрения бытовых благ мне было бы значительно лучше. По гороскопу я рыба, хотя и не верю в эту ерунду. Но я почему-то не та рыба, которая ищет, где глубже, — живу там, где комфортнее душе. А вот в существование души я верю. У меня в Москве сотни родственников и еще больше друзей и знакомых. Куда же я без них? Они и есть моя Москва.
Бывший дом Ростовых, а ныне — Союз писателей, и не один даже, а целая гроздь союзов. В этом уютном дворике приятно и удобно отдыхать. Посредине — памятник Льву Николаевичу Толстому с книгой в руках. Все чинно, благородно, как в читальном зале.
Перед входом в редакцию “Дружбы народов” неожиданно встречаю заведующего отделом; ему, собственно, и несу текст о Москве, который вы сейчас читаете.