– Солдат! Мужчина!
Степан только закатил глаза в ответ, усилием воли стараясь избавиться от сладкого привкуса во рту. Его кадык продолжал двигаться вверх-вниз, имитируя движение лифта в оживленном здании, унося последние воспоминания о чае поглубже в нутро.
Тома вскинула руку и наигранно удивилась:
– Святой еретик, почти девять часов! Обход уже вот-вот начнется! Стенька, давай живее в палату!
Она помогла пациенту встать и провела его в коридор, в темном углу которого пряталась Наталия, выжидая, пока Степан покинет помещение. Та не могла смотреть в его умирающие глаза без внутренней дрожи, дрожи человека, который ощущает свою вину перед озером за то, что наступила зима, и тому придется замерзнуть.
Тома придала Степану ускорение в направлении его палаты и в назидание добавила:
– На укол жду тебя сразу после обхода!
Степан кивнул всей верхней частью тела и пошел в палату. Халат выглядел на нем так, словно был повешен на вешалку. Он долго "побирался у стены", прося у нее поддержки и помощи в своем нелегком пути, пока не ощутил лицом поток холода, струившийся из его палаты. Там его встретила аккуратно заправленная, на солдатский манер, кровать с чистым бельем, которое в его отсутствие заменила баба Нина. Степан на несколько шагов лишился бесстрастной поддержки стены и, стараясь не заваливаться в сторону, сделал несколько пружинистых шагов, чтобы поскорее оторваться от "больно давившего в ноги пола". Он рухнул на кровать и блаженно закрыл глаза. В ближайшие тридцать минут его никто не побеспокоит, так как его палата была одной из последних при еженедельном обходе. Суставы, ощутив изменение вектора давления, "начали что-то петь о свободе". Тонкие ниточки оставшихся на его теле мышц принялись содрогаться в судорогах после тяжелых нагрузок. Живот неприятно надулся от чашки чая, которая заполнила все внутреннее пространство пищеварительных органов, и мешал найти удобное положение. Но через пару минут веки Степана ощутили "смолистую липучесть" из-за всех увиденных этим утром образов, похожих на "черно-белые рисунки, нарисованные цветными карандашами", которые копошились в его сознании, набегая друг на друга. Вскоре он уснул.
Одеяло сна было бесцеремонно сдернуто с него вошедшими докторами. Первым был Федор Никитович, а второго Степан увидел впервые в жизни.
– Так-с. Палата четыреста семь. Здесь у нас Степан Разин, – деловито перелистывая личное дело пациента, сообщил главврач своему коллеге.
У молодого врача округлились глаза.
– Даже такие у вас есть? Ничего себе.
– Да нет, это его настоящее имя. Родители выдались у него специфические, – хмыкнул Федор Никитович.
Степан пытался навести резкость на молодом докторе, но туман сонливости не желал рассеиваться.
– У данного пациента определена копрофобия в очень острой и сложной форме, тяжелый невроз, – деловито продолжил Федор Никитович. – Этиология заболевания – детская травма. Мои коллеги склонны высказывать мнение о пренатальных факторах, но я лично считаю, что патогенез напрямую связан с действиями родителей, когда пациенту было три-четыре года. Что еще сказать... Назначены медикаментозное лечение и психологическая терапия, которые действия не возымели никакого. Лекарства этому пациенту я отменил. Прогноз, скажу вам честно, неуте...
– Кхе... Федор Никитович, может не при пациенте, все же?
– Хм. Ну, вы правы. Правда, Степану нашему... А, ладно. Разберетесь, – взгляд главврача скользнул по палате и остановился на дерзнувших покуситься на его авторитет миске с чашкой, которые стояли на столе. – А это почему здесь?
Степан не понял, что вопрос был задан ему, поэтому даже не повернул голову.
– Степан?!
– М? – он сделал пол оборота головой.
– Я же ясно распорядился не иметь никакой личной посуды! Почему у вас посуда на столе?
– Не знаю, это не моя.
– А чья? Моя что ли?
Степан вновь промолчал.
– Я выясню, Федор Никитович, – решил поискать компромисс молодой врач.
– Ну ладно, выясняйте. И помните, личные вещи запрещены.