— Не в ней бо, а в нем бо.
Или:
— Не учашуся, а учахуся.
Я не знал, что это такое: «в нем бо» и «учахуся». И смысл этих слов меня не интересовал. Учась славить, я представлял себе копейки, семишники и трешники, которые дадут нам за это. На полатях мы с Ленькой по пальцам подсчитывали свои будущие доходы:
— К Ягодиным пойдем?
— Пойдем… Они по пятаку дают.
— К Петровым… Там в прошлом году по гривеннику дали.
И, подсчитав доходы, мы начинали обдумывать, что мы себе купим. Я все время мечтал о гармошке, а Ленька — о конфетах с кистями.
В канун рождества, утром, я будил отца на работу и следил с полатей, будет отец завтракать или нет. Отец завертывал в узелок хлеб.
— Сегодня, тятенька, до звезды не едят? — спрашивал я.
— Не едят, Елыман.
— А молоко где сейчас?
— Молоко? Оно уже близко… У Худояровых в огороде.
Вечером я выбегал на улицу и долго смотрел в зимнее небо, есть ли звезды. На западе, в атласном крае неба, всегда мигает большая лучистая звезда. По дороге идут обозы, полозья саней скрипят, поют, а вдали, в предвечерней мгле, слышен железный шелест завода. Эти звуки всегда четкие, ясные, точно небо — темный стеклянный колпак и под ним просторно и звонко, как в пустой комнате. Я радостно бегу в избу и кричу матери:
— Мама, звезда есть!
— Ну, есть… Ну, и что же?…
— Можно поесть, значит.
Улыбаясь, мать нарезает хлеб, а я лезу на полати и настойчиво бужу Леньку:
— Вставай, Ленька, а то звезду проспишь!
А утром чувствую ласковую руку отца и его добрый голос: — Елыман, вставай, родной, молочко прилетело.
Сон сразу исчезает, радостно обвиваю шею отца. Борода его щекочет мое лицо, и он, смеясь, рассказывает:
— Молоко-то чуть-чуть окошко не разбило! Стучится… Я побежал отворять дверь, и как только открыл, оно — шасть на стол!
Я выглядываю с полатей и вижу на столе крынку с молоком, но без крыльев.
В комнате тепло. Топится печь. Мать и сестра, раскрасневшиеся, стряпают пироги. Малышка и Александр чистят ваксой сапоги, одеваются в праздничные одежды, — они собираются в церковь. Часы показывают пять часов утра.
Мы торопливо едим молоко с белым мягким хлебом, а потом собираемся славить.
На улице мороз. Дома зябко жмутся друг к другу, смотрят тускло освещенными окнами. С церкви ползут тяжелые удары колокола. Они мне кажутся старыми и мрачными. Рядом со мной бежит Ленька.
Мы стучимся в дверь к Ягодину — нашему соседу. Нас всегда впускает добрая старушка. Она вводит в просторную комнату, освещенную одной лампадой, и говорит:
— Ну-с, милые, давайте славьте.
Мы боязливо встаем у дверей и, смотря в угол на рубиновый огонек лампады, обливающий красивым светом неясные лики «святых» на иконах, несмело и торопливо врозь поем:
— Рождество твое, Христе, боже на-аш...
Но к концу молитвы я смелел, и, когда кончали, я говорил заученно:
— С праздником, хозяин с хозяюшкой! Открывайте сундучки, доставайте пятачки либо гривеннички.
Старушка, подавая нам по медному пятаку, одобряюще качала головой:
— Ишь ты, как еще умеешь.
Но вместе с Ленькой мы славили недолго. Как только где-нибудь дадут серебряный гривенник, у нас возникал спор, кому быть владельцем серебряной монеты? Иметь в кармане «монетик»— значит быть обладателем целого состояния. При том Ленька был несмелый. Если где были закрыты ворота, он шел дальше. А я залезал через подворотню, заходил в дом и славил.
Однажды я «по особому приглашению» пришел славить к Чуртуловым. Дом был богатый, а приглашала меня Мария Петровна, хозяйка этого дома, — стройная женщина, всегда замотанная в черную кисею. Братья мои ходили к ней натирать паркетный пол, а я носил им еду. Она всегда меня встречала ласково. Лицо ее, пухлое, запудренное, точно было сделано из теста и посыпано мукой. Оно ясно выделялось в рамке черного шарфа и густых черных кудрей. Она уходила куда-то в дальние комнаты. Я стоял и наблюдал, как Павел или Александр, приплясывая, шаркал щеткой по блестящему полу. Мария Петровна приходила и приносила мне конфетку или коричневую вкусную трубочку — «пироженку».
И вот в шестом часу утра я пришел к ней славить. Разумеется, парадное крыльцо и ворота были заперты. Я, не долго думая, шмыгнул в подворотню. Вдруг зазвенела цепь, взвизгнула проволока и, рыча, из темного угла выскочил огромный пес. Я в ужасе прижался к воротам. Собака огромным лохматым комом металась возле меня, бешено лаяла и рвалась на цепи.
Как из земли, выросла черная фигура человека.
— Кто тут?
Я узнал по голосу Егора, кучера Чуртуловых. Увидев меня, он сердито спросил:
— Чего тебе надо?
Я молча сунулся обратно в подворотню.
— Стой, стой! — закричал кучер и потянул меня за ногу обратно во двор.
Я рванулся изо всех сил и выскочил, оставив в его руках валенок. Приплясывая на одной ноге, я закричал:
— Дяденька, отдай пим!
— Я вот тебе отдам, — зловеще проговорил Егор.
Ворота щелкнули, он вышел на улицу. Пес свирепо
рычал.
— Зачем приходил? — строго спросил кучер.
— Христа прославить.
Егор расхохотался и бросил валенок.
— Ни свет ни заря, а вас уже носит, — ворчал он, затворяя ворота.
Но, помня приглашение хозяйки, я сказал:
— Меня Мария Петровна звала.
— Ну-у... — удивленно протянул кучер. — Днем приходи, а сейчас барыня еще спит. Не буду же я для такого визитера будить ее... Айда-ка, проваливай!
Я ушел.
Начинались святки. К братьям приходили товарищи с гармоникой, к сестре — подруги. Иногда танцевали. Сестра с подружками выбегала на улицу с мутовкой. Они насыпали в крынку снегу и помешивали мутовкой, прислушиваясь к шуршанию снега в горшке. По звукам мутовки девушки и узнавали имя будущего жениха.
— Ой! Точно Александр! Слышите, девчата?
— Нет.., Иван...
Иногда поздно вечером к нам неожиданно стучались в окно.
Я подбегал и спрашивал:
— Кто там?
— Как невесту зовут? — спрашивал незнакомый голос за окном.
Отец, улыбаясь, отвечал:
— Фекла!
Я кричал в окно:
— Фекла!
И мы хохотали.
Накануне Нового года к нам в избу ввалилась толпа ряженых. Отец был немного выпивши. Улыбаясь, он сидел за столом и наблюдал, как ряженые кружатся.
Я прижался в угол и со страхом глядел на уродливые морды масок. Щеголевато вошел солдат с эполетами, с блестящей саблей. Брови у него намазаны сажей, а под носом торчат большие черные усы. Он их поддерживает, крепко прижимая к носу. В пестром широком костюме, в кошомном колпаке с кисточкой ходит человек, растопыривая широкие штаны. Его лицо испещрено красными и черными полосками.
К отцу подходит монашка в черном платье, с марлей на лице, с подвешенной на груди кружкой. Она низко кланяется и просит:
— На каменное строенье, на кабацкое разоренье, подайте копеечку!
Отец шутливо отмахивается:
— Много вас, милые, шляется по белому-то свету. Давай проваливай.
Возле матери стоит цыганка в пестрых юбках и говорит басовитым, певучим голосом:
— А, милая моя... Дай-ка мне твою ручку — я погадаю.
Мать, улыбаясь, подает руку. Цыганка смотрит на жесткую, сморщенную ладонь матери и громко говорит:
— Ай, ай, родимая ты моя! Будет у тебя горюшко большое, но за этим горюшком богачество тебя ожидает...
Я не слышу дальше слов цыганки: мое внимание привлекает медведь. Он стоит в большой шубе, вывороченной мехом кверху, опоясанной веревкой. На спине мех вытерт и зашит синей заплатой. На голове лохматая шапка с ушами. Черная маска смотрит на меня простоватой звериной мордой. В прорехах маски я вижу чьи-то красные губы. Медведь курит. Дым идет отовсюду: из глаз, изо рта, из ноздрей.
Медведь кувыркается, неуклюже ходит на четвереньках, встает на задние лапы и танцует с монашкой. На ногах у него серые курносые растоптанные валенки.
Я боязливо подбираю ноги под себя. Мужик в нагольном полушубке водит медведя на веревке и приказывает: