Мне хотелось петь как можно громче, во весь голос, чтобы меня было слышно всем:
Меня оттеснили в задние ряды. Впереди я только видел живой поток голов и знамя. Мне хотелось быть у самого знамени. Я выбежал из рядов и, обгоняя, побежал вперед. Меня кто-то дернул за рукав и втолкнул в ряды. Возле меня, улыбаясь монгольским лицом, шагал Климентин Егорович. Он взял меня под руку и тепло прижал к себе. Над самым ухом моим прозвучал его бас:
Я взглянул ему в корявое лицо. Мне хотелось обнять его и целовать. А он запел приятным голосом:
Мне теперь была видна голова Петра Андреевича и его руки, в которых он держал древко знамени. Иной раз он оглядывался. Лицо его розовело, а глаза горели, как ласковые звезды.
Впереди меня шагал Яша. Он вел под руку девушку в темно-синем суконном костюме.
Сзади, я слышал, кто-то говорил:
— Череповцы контору громят, говорят, полицейский участок разбили.
— Милый, милый мой, — вскрикивала пожилая женщина, расталкивая наши ряды и пробиваясь вперед. Она протянула руку вперед. — Пустите... Пустите меня, товарищи! Милый мой!
Ее подхватила под руку девушка и пошла рядом с ней, шаг в шаг. Яша оглянулся. Увидев меня, он улыбнулся и, подняв руку вверх, запел:
Сотня голосов подхватила, словно подняла, голос- Яши, жизнерадостный, вольный, и понесла над головами, как знамя.
Но в это время в противоположной стороне издали долетели глухие удары барабана: «трум-туру-рум, трум- туру-рум».
Что-то зловеще-мрачное врезалось в песню. Эти звуки мне напомнили о далеком прошлом, о бунте рудокопов, о шествии солдат, пришедших усмирять бунтарей. Но они теперь звучали для меня более отчетливо и угрожающе. Мне чудилось, словно звуки столкнулись в единоборстве. Одни звучали торжественно, обещающе:
Другие били по сердцу, вызывая тревогу и ненависть. Я выглянул из рядов. Вдали навстречу нам двигалась серая живая кайма шинелей, ощетинившаяся резкими зубьями штыков; они шли к нам ближе и ближе, поблескивая на солнце холодными бликами.
— Солдаты! —сказал кто-то позади меня. В этом голосе чувствовалась тревога и боязнь чего-то страшного.
Я оглянулся назад. Ряды наши сразу поредели, из них выскакивали люди и быстро перебегали дорогу, будто чувствовали под ногами раскаленную землю. А удары барабана настойчиво приближались и, словно прислушиваясь к нашей песне, отбивали дробь в такт.
Но вдруг впереди произошло какое-то замешательство. Точно шествие уперлось во что-то. Знамя всколыхнулось и повисло на древке. Прозвучал голос:
— Товарищи, смело вперед!.. Солдаты не будут в нас стрелять, они такие же подневольные рабы, как мы.
Знамя снова колыхнулось и поплыло к серой стене солдат.
— Разойдись! — крикнул истерический голос. Впереди солдат стоял маленький офицер в светло-серой шинели с обнаженной саблей. Но в ответ ему снова зазвучала песня:
Неожиданно раздалась команда, солдаты враз ощетинили редкие зубья штыков. Глухое, мрачное «ура» хлестнуло по ушам. С ружьями наперевес они бежали к нам. Все застыли в немом ожидании. Заломов недвижно стоял, подняв высоко знамя. Он что-то кричал. Потом я видел, как ударом приклада с него сбили фуражку, подбежал офицер и схватил за древко знамя.
— Прочь! — закричал Заломов.
Что-то треснуло, и знамя, как раненое, упало, прикрывая красным полотнищем головы людей. Кто-то кричал:
— Убери свои поганые руки!
И все это покрылось оглушающим ревом тысячи голосов, завертелось, смешалось с воплями женщин, ударами барабана. Из проулка бешено выскочили конные полицейские. Они с диким воплем во весь опор мчались на нас. Я, как в тумане, видел широкую грудь рыжей лошади. Она толкнула меня, и в своем плече я почувствовал острую боль. Перед глазами мелькнуло искаженное злобой бородатое лицо полицейского, бешеный взлет нагайки, и снова режущая боль на шее и на виске. Я потерял равновесие и упал вниз лицом, зажав голову Руками.
Через меня перескакивали лошади, одна ударила мне Копытом в бок, другая встала на поясницу, Надо мной гудело, кричало, свистело. Все смешалось в оглушающем вое. Где-то недалеко от меня кричали:
— Бей их!
Я быстро поднялся на ноги. Вокруг все кипело. Полицейские врезывались в густые толпы людей, мяли их, шлепали плети, люди стонали. Где-то вскрикивала девочка. Пошатываясь, я побежал в сторону. Случайно схватился за висок. Теплая липкая кровь стекала с виска по щеке. Мне хотелось найти камень, бросить вслед удаляющимся полицейским, но меня схватил кто-то за руку и втащил в густую толпу. Я оглянулся: возле меня была Маня Ухватова. Лицо ее было испуганно-бледно, а черные глаза широко раскрыты.
Мимо мчались полицейские. Приземистый парень выскочил из толпы и, размахивая руками, крикнул:
— Глуши фараонов!
Полицейские быстро свернули и во весь опор помчались в нашу сторону. Толпа шарахнулась. Обозленные кони мяли под себя людей, топтали, раздувая ноздри, храпели, вскакивали на дыбы. Внезапно выросла жердь, она качнулась и с треском опустилась на голову полицейского. Он, как мешок, свалился с лошади. Меня прижали к воротам. Ворота распахнулись, и мы, как муравьи, друг через друга всыпались во двор.
По расчищенной дороге проходили солдаты. Впереди них шел офицер и грозно кричал:
— Разойдись сейчас же!
Улица пустела, становилось тихо, только где-то вдали, как далекий прибой волн, все еще протестующе гудели голоса. Удаляясь, они уносили ненависть и силу для грядущих боев.
______________
Спустя год, я возвращался на Урал. Во внутреннем кармане у меня лежала брошюра, в которой была напечатана речь Петра Андреевича Заломова, произнесенная на суде. Я ее прочитал уже три раза и раз от разу находил все новые и новые откровения простой жизненной правды. Так ясно и так смело Петр Андреевич рассказал на суде о своей жизни и о том, что заставило его выйти на демонстрацию и взять в руки красное знамя с надписью «Долой самодержавие!»
Мне казалось, что детство, юношество Заломова подобны моему детству и моему юношеству. Даже больше. Он в своей речи развернул безотрадную картину жизни миллионов моих братьев и сестер, живущих на беспредельных пространствах России — на юге, севере, востоке н западе, втолкнутых лохматой рукой звероподобного чудовища— капитала в жуткие потемки бесправия, унижения личности, невежества, нищеты, голода и проституции.
Я еду к моим уральским братьям, где родился, подрос. И чувствую сейчас в себе силу сознания, подготовленного жизнью, укрепленного встречами с людьми; око настойчиво зовет меня идти дальше по пути непрерывной борьбы с ненавистным царским самодержавием.
Пароход старательно шлепает плицами колес по воде, рассекает острой грудью черную гладь Волги, движется вперед.
Утра еще нет, но ночь уже трепетно дрожит, как будто хочет подняться на черных крыльях и улететь; восток окрасился бирюзовым предрассветным всполохом. И мне чудится, что это заря новой жизни. Вот она разгорается, будто кто-то там развешивает полотнища красного знамени.
Тают огни бакенов на Волге, и вот желанное солнце брызнуло лучами из-за края земли. На душе светло. И с глубокой надеждой смотрится в будущее.