Когда Ингрид встретила Роберта Капу, ему было тридцать один год, на год больше, чем Ингрид. Он привлекал своей оригинальностью. Сильный, настойчивый, он был гражданином мира — мудрым, великодушным и, несмотря на сардонические колкости, легкоранимым. Блестящие темные глаза под густыми бровями, очаровательный акцент, острое чувство юмора, способность общаться с самыми различными людьми — все это делало его незаменимым в любой компании. У него было сильно развито чутье игрока, и он всегда ясно чувствовал, на что делать ставку. Он знал, что ему суждено прожить одну короткую жизнь, и не собирался приспосабливаться к тому, что было ему не по душе. С другой стороны, он не забывал, что на эту Жизнь нужно зарабатывать.
«Ты сумасшедшая, — говорил он Ингрид. — Ты стала институтом, отраслью индустрии. Ты должна вернуть свой статус человеческого существа. Тобой управляет муж. Тобой управляет кинокомпания. Ты всем позволяешь управлять собой. Только работа, работа и работа. Ты не получаешь многого от жизни, потому что для жизни у тебя просто нет времени. Ты похожа на телегу, бегущую на трех колесах, но ты даже не понимаешь, что четвертое потеряно и что в любую минуту телега может опрокинуться».
Она не соглашалась. «Нет, — говорила она. — Моя жизнь заполнена. Я собираюсь много сниматься в Голливуде. Я собираюсь вернуться в театр и играть в разных пьесах. Есть одна роль, о которой я мечтаю все время, — Жанна. Мне нужна театральная дисциплина». Но где-то в глубине души она думала: «А может быть, он прав? А что, если действительно прав?»
Ингрид знала, что у него были свои проблемы. За цинизмом, дерзкой улыбкой, клубами сигаретного дыма, рукой, тянущейся к бесконечным бутылкам, скрывалась зыбкость, неопределенность. Как многие корреспонденты того времени и, конечно же, как его хороший друг «Папа» Хемингуэй, он считал выпивку своего рода болеутоляющим средством, чем-то вроде «признака мужества». Временами жизнь представлялась им нудными интервалами между выпивками.
В 1945 году ему тоже надо было решать, как приспосабливаться к мирной жизни. Он мог, конечно, найти другие горячие точки. Но ведь когда-то ему наскучит такая жизнь гуляки-матадора?
Да, он мог критиковать Ингрид за то, что она отгородила себя экраном и плюшем театрального занавеса от истинной, полной жизни. Но, как многие молодые люди, вернувшиеся с войны, он прежде всего был занят поиском нового пути для самого себя. Какая же роль была уготована в этом Ингрид?
В списке родственных душ Ингрид Бергман есть несколько имен, присутствие которых с первого взгляда кажется в нем более неправдоподобным, нежели имя круглолицего гения британской режиссуры Альфреда Хичкока. Их дружба выдержала и время, и испытания. Какую-то роль в их отношениях играло обоюдное пристрастие к мартини после утомительного дня на студии, хотя Ингрид находила догматическое британское отношение Хича к напиткам довольно странным.
Как только часы били шесть раз, он являлся с мартини. Он обожал, чтобы твой стакан был всегда полон. Мне он присудил почетное звание: Бездонная Бочка.
Однажды вечером он готовил ужин для нас двоих. Мы уже выпили, смеялись, нам было очень весело. Наконец я произнесла:
— Хич, я засыпаю.
— Иди ложись на диван, отдыхай, а я пока закончу,— приказал он.
Я пошла в гостиную и прилегла на диван. Проснулась я посреди ночи. В противоположном конце комнаты я увидела другой диван, на котором спал как дитя ввернувшийся калачиком Хич. В этот момент он приоткрыл один глаз.
— Что случилось с нашим замечательным ужином? — спросила я.
— Черт возьми, ты же отключилась. А потом и я, черт возьми, отключился.
Роскошный ужин благополучно каменел на столе.
Как-то раз один из критиков, готовивший статью об Альфреде Хичкоке, попросил написать Ингрид несколько строк.
Вот что она прислала:
«Его режиссерское великолепие заключается в умении все подготовить заранее. Нет ничего такого, чего бы он не знал о своем фильме еще до того, как начнет его снимать. Каждый штрих, каждый элемент декорации он сначала готовит в миниатюре дома, а потом уже воссоздает в студии. Ему не всегда даже надо смотреть в объектив, он говорит: «Я знаю, как это выглядит». Я не знаю ни одного режиссера, который работал бы так, как он. Он, конечно, хочет, чтобы все следовали его указаниям, но, если у актера есть какая-то своя идея, он дает ему возможность попробовать себя. Иногда мне казалось, что я выдержала это испытание и Хичкок готов изменить свой вариант постановки. Но, как правило, он возвращал все на круги своя, откровенно говоря: «Если ты не можешь сделать это по-моему, обмани меня». Это стало для меня хорошим уроком. Множество раз в будущем, когда мне не удавалось выйти победителем в битве с режиссером, я вспоминала слова Хича и «обманывала» его.