Он был лет на десять старше меня. Очень застенчив и совсем не похож на «человека кино», в том плане, к которому я привыкла. Наши вопросы и ответы тоже отличались от обычного голливудского диалога.
Я, например, спросила:
— Сколько времени продлятся съемки? Сколько недель?
На лице Роберто появилось выражение крайнего изумления.
— Недель? Ну, наверное, четыре-пятъ.
— Вы думаете, это реально? Каждый голливудский фильм делается три месяца. То есть это тот минимум, который значится в контракте. Но потом контракт в случае необходимости пролонгируется еще на десять дней.
Слегка расстроенный, он ответил:
— Ну хорошо, если вы хотите, я попробую продлить съемки и сделать их как можно длиннее. Правда, я не знаю, как это делается, но постараюсь.
Этот ответ показался мне забавным. Потом я спросила:
— А на каком языке мы будем делать фильм?
— На каком языке? Да на любом, который для вас легче. Разве шведский для вас не самый простой?
Я почувствовала, что начинаю раздражаться.
— Как же я буду произносить текст по-шведски? Вы ведь даже не поймете, что я говорю. На каком языке вы будет писать сценарий?
— Я напишу его на итальянском, но для диалога это не имеет никакого значения. Вы можете говорить на любом, который вам нравится, поскольку потом все это будет дублироваться.
Я немного поразмыслила над его словами, а потом продолжила:
— А что с костюмами?
Он пожал плечами.
— С костюмами? Да какое это-то имеет значение? Мы приобретем самые дешевые платья, такие же, какие купила бы эта бедная женщина, живущая в лагере для перемещенных лиц.
Позже я выяснила, что вначале он хотел снимать фильм с Анной Маньяни. Но потом появилась я, и он дал роль мне. Неудивительно, что она запустила в него спагетти. Но мне он понравился с первого же взгляда. Может быть, оттого, что был полной противоположностью болтливым голливудским киношникам. Нельзя сказать, что он был необычайно красив, но у него была превосходной формы голова и умное, очень подвижное лицо. Однако больше всего мне понравилось, как он говорил; слова, образы, воодушевившие его, резко отличались от обычной манеры речи.
Петер принял участие в обсуждении фильма. Его волновало не подписание контракта, этим потом должны были заняться агенты, а материальная сторона дела.
Он был настроен весьма сурово. Поэтому я вмешалась, обратившись к нему по-шведски:
— Не мог бы ты выйти на минуту в другую комнату, я хочу поговорить с тобой.
Мы вышли, и я сказала:
— Умоляю тебя, не будь так строг с ним. Я хочу работать с этим человеком. Мне так понравилось все, что он говорил, он так не похож на остальных. Не создавай дополнительные трудности, они никому не нужны. Все, что я хочу, — это поехать в Италию и сниматься в его фильме. Не заставляй меня отказываться от этого.
Петер быстро ответил:
— Тебе и не нужно отказываться. Но я хочу, чтобы ты заключила хорошую сделку. Просто глупо, что они будут использовать тебя задешево, когда в Америке ты проходишь первым номером. Нелепо ехать в Италию и сниматься в этой ленте за гроши.
— Я все это знаю, Петер, но и ты понимаешь, какие трудности заложены в условиях контракта.
— Они необходимы.
— Ладно, только не забудь, что я хочу сниматься именно в этом фильме, — закончила я.
Мы все распрощались. Я вернулась в Англию с Петером, закончила с Хичем фильм «Под знаком Козерога», а потом отправилась в Калифорнию.
В начале ноября, еще до подписания контракта, я получила письмо:
«Дорогая миссис Бергман!
Как было обещано, посылаю Вам краткое содержание моего рассказа. Я не могу назвать это настоящим, полноценным рассказом, потому что это, собственно, не рассказ. Я привык следовать нескольким основным идеям, выстраивая их мало-помалу в процессе работы как сцены, очень часто вытекающие впрямую из реальности. Не знаю, могут ли мои слова обладать той же силой, что и мои образы. Во всяком случае, могу Вас уверить, что во время этой работы мои собственные ощущения были сильны и напряженны, как никогда прежде. Мне хотелось бы поговорить с Вами о нем, о ней, об острове, о мужчинах и женщинах этого острова, чья гуманность страшно примитивна, хотя это древняя гуманность, возведенная мудростью опыта столетий. Можно подумать, что они живут так просто и бедно именно благодаря пониманию суетности всего того, что мы почитаем цивилизацией и необходимостью.
Уверен, что Вы найдете в этой истории много неровностей, что Вы как личность будете задеты, оскорблены некоторыми поступками героя. Вы не должны думать, что я одобряю его поведшие. Я сожалею о дикой, почти животной ревности островитянина; я воспринимаю ее как пережиток древнего, примитивного мышления. Я описываю ее, потому что она часть того, что их окружает, как колючие груши, как сосны, козы. Не стану отрицать, что в глубине души я испытываю тайную зависть к тем, кто может любить так дико, так страстно, забывая о всякой жалости и нежности к тому, кем они обладают. Цивилизация укротила силу чувств, — конечно, гораздо удобнее подняться на вершину горы фуникулером, но, может быть, радость будет стократ больше, если ты вскарабкаешься на нее, преодолевая опасность.