Все же вижу, точно сонный
Из далекого окна,
Как дрожит уединенный
Слой над жижей зыбуна.
Этот слой травы на глыбе,
Недоступной для ноги,
Точно зверь, что всплыл из зыби,
Хочет глянуть, где враги.
На спине его шерстистой
Проступает седина.
Весь он, мшистый и сквозистый,
Явно с дьявольского дна.
Грязно-серый кустик вьется,
Это пьяная трава,
Что бесплодницей зовется,
А сама всегда жива.
Вон звездится звездоплавка,
Лихорадочный просол,
Вон скрипучка, вон удавка,
Вон хомячий усокол.
Дымно-чахлый встал ракитник,
Змееглаз глядит, шурша,
И расцвел белокопытник,
Двоелистная душа.
Шаткий мир, где все изнанка,
Не найдешь нигде лица.
Но явилась Болотнянка,
Дочь болотного отца.
В царстве зыби мудроженка,
Змееперевязь на лбу.
Подошла, смеется тонко
И велит мне жить в гробу.
Вся болотная могила
Заходила ходуном.
Без церковного кадила
Венчан я с болотным дном.
3
Я узнал, как дышат корни всех растений,
Я узнал, что в топи, на болотном дне,
Летопись хранится тысяч лет, ступени
Храмов, восходящих к синей вышине.
И когда вверху, в цвету, шумят деревья,
Я, упавший в глубь глухого зыбуна,
Знаю, что мое болотное кочевье
Сменится другим, – и песня мне слышна.
Царьки лесные
Царьки лесные, они смешные, они чудные, как угольки,
Тут засмеются, там обернутся, и вдруг зажгутся поверх реки.
Вернутся в глуши, наденут лики, на каждом важен его убор.
Один – как травка, другой – пиявка, тот – птичка славка, тот – мухомор.
Тот землемером скользит по листьям, складной аршинчик зеленый он.
Листок измерить – большое дело, во всем есть мера, везде закон.
А та ведунья, что в далях луга, ширяя, смерит всю ширь лугов,
Хоть не супруга, но все, летая, она подруга лесных царьков.
А та – из стаи немых пророчиц – вся в сарафане из серебра.
Зовут рыбешкой, зовут плотицей, зови царицей, давно пора.
И не подумай, что две улитки свои засидки замедлят зря.
Слюнявя тропку, они слагают псалмы во славу и в честь Царя, –
Того, чьи слуги – царьки лесные, кем жив зеленый испод листа,
Кому хваленье, благодаренье, и вознесенье, и высота.
Ощупь
Всеохватная ощупь зеленой листвы,
Познающей всю сущность и ветра и света,
Сребровлаги Луны, солнцепьяного лета,
Бесконечности звезд по морям синевы, –
Нет, не слон-исполин, не горячие львы
Говорят о великой стезе мирозданья,
А былинка одна, зыбь ее расцветанья,
И всемирная ощупь растущей листвы.
Ночной путь
Как тень, бродил я по болотам,
Как дух, по выгибам речным.
Шептали, зыбясь, травы: «Кто там?»
Но дальше я скользил, как дым.
Я измерял лесные ночи,
Где, в сгустках, голубая даль
Упала в цвет, чье имя – очи
Души, которой мира жаль.
Над голубым цветком склоненный,
Я долго плакал в тишине,
И снова в путь, завороженный,
Смотреть, что видит мир во сне.
Везде – мои места родные,
Овраги, рощи и поля.
Качались листья вырезные,
Свой пересказ упорный для.
Сполна я видел лик растений,
Чей знал лишь облик в беге лет.
Есть час для беспокойной тени,
Когда любой ей внятен бред.
Вот аир, с корнем горьким, пряным,
Острийный стебель желобчат,
Болотным вскормлен он туманом,
В нем спит растаявший закат.
По смирным водным перекатам,
В затонах, где как бархат, ил,
Разгульник с корнем волосатым
Свой белый войлок распустил.
Вон жабник там белошерстистый,
Вон ядовитый корень жгун,
Дымянка, кончик дымно-мглистый,
А венчик розовато-юн.
Загадка, цветик сероватый,
Шершавый стебель туг и прям,
Его посеял бес косматый,
Ресницы прилепил к листкам.
С лицом щетинистой угрозы,
По склону – жесткий кривоцвет.
В чуть видных волосках – занозы
И распаляющийся бред.
Любимец теплых дней в июне,
Но любящий расти в тени,
На перелеске цвет колдуний,
Сорвешь, покой свой прогони.