— Вот это собака, — пролепетал он, чуть не прослезившись от восторга, и ринулся к вражескому вольеру.
— Не смей руки совать! — крикнул вдогонку папа, явно уже проклинавший всю эту затею с походом в приют.
Это было очень типично для пап, по которым сразу было видно, что они пришли не по доброй воле, а были долго и слезно умоляемы и шантажированы мамами и детьми. Они всегда топтались где-то поодаль и настороженно наблюдали за происходящим, готовые в любой момент броситься в бой и выхватить из пасти зверя своего дитятю. Почему папы не хотели гладить нас и вообще чувствовали себя очевидно не в своей тарелке, мне было непонятно. Изредка папы приходили одни. Тогда они целенаправленно шли к самым большим и гавкучим псам и, даже не пытаясь с ними познакомиться и познать их сущность, забирали их, конечно же, обезумевших от внезапно обвалившегося счастья, домой.
— Хочу тако-о-ого! — простонал мальчишка, прилипнув к вольеру с ротвейлерами, что мне показалось очень небезопасным. — Все меня будут тогда уважать и бояться в школе.
Тут уже мама оторвала его от прутьев и поставила рядом с папой, от греха подальше.
— Никуся, мы же все сто раз обсудили дома, — проговорила она, все поглядывая на нас украдкой. — Зачем тебе вообще нужно, чтобы кто-то тебя боялся?
— Как зачем? — возмутился Никуся, и я заметила, что столь нежно, почти слащаво звучащее имя, за которое любой мальчик в его возрасте наверняка бы обиделся, ему просто дивно подходит. Под своей растрепанной коричневой копной волос он был бледен и костляв, что придавало ему какую-то птичью элегантность, и я поняла, что он безумно напоминал мне взъерошенного воробышка. Моя душа наполнилась доброжелательным расположением к этому смешному существу.
— Ты еще спроси, зачем мне, чтобы меня уважали, — насупился он.
— Так, — энергично отрезал папа. — Давайте все-таки оставим задушевные разговоры на потом. Николай, ты сам понимаешь, что никакой ротвейлер тебе не светит. (Я отметила для себя, что он спутал болонку с кошкой, но смог правильно вычислить породу этой громадины, которую вполне можно было бы принять, допустим, и за гризли.)
Никуся сложил свои ручки-спички на груди, насупился и стал демонстративно смотреть мимо нас, хотя скрыть зародившийся интерес у него все равно получалось плохо, и он то и дело косился то на меня, то на сеструху. Я даже попыталась ему подмигнуть на наш собачий манер, и мне показалось, что он это заметил. Мама села на корточки и протянула ко мне руку с кучей разноцветных, звенящих браслетов, на которые я зачаровано уставилась.
— Иди, иди ко мне, — позвала она меня таким ласковым голосом, что у меня на душе сразу разлилось что-то сладкое и теплое. — Не бойся, — добавила она, приняв мое загипнотизированное оцепенение за страх.
Я боялась себе даже представить, что со мной произойдет, если мама меня еще и погладит. Мне показалось, что если ее прикосновение окажется таким же одурманивающим, как ее голос, то я впаду в такое блаженство, из которого уже больше не выйду никогда. С готовностью я подошла и смущенно подставила свой худой бок. Я не могу сказать, что нас очень уж редко гладили в приюте. Мы были довольно миловидными и выглядели настолько безобидно, что нас трепали в среднем хотя бы раз в день. Но прикосновение этой мамы было особенным. Я сразу поняла, что для каждой собаки у нее был свой подход: некоторых она игриво похлопывала, других от души прижимала к себе, к третьим еле прикасалась, чтобы не спугнуть. Я зажмурилась от удовольствия, как кошка (только эти твари делали это притворно и без благодарности, в отличие от нас), и настроилась на минутку блаженства, размечтавшись о том, как я буду лежать по вечерам на диване перед телевизором, а мама будет отвлеченно меня теребить.
Но не тут-то было. Сеструха, естественно, все мгновенно испортила. Очевидно, справившись со своим диким перепугом, она, как скользкая лягушка, втиснулась между мной и мамой и пустила в ход все свое очарование. Прижала уши, поставила бровки домиком, стеснительно замотала хвостом по полу и впилась заискивающим взглядом в маму, сигнализируя всем этим, что жальче и достойней ласки в приюте больше никого нет. Обо мне эта зараза даже не думала. Я обиженно отсела в сторонку и злобным взглядом пронзила сеструху, уже повалившуюся на спину. С высунутым языком и неуверенным восторгом в заслезившихся глазах она извивалась, как перевернувшийся жук, в тщетных попытках встать обратно на ноги. Не без ехидства я подумала, что вот это она сделала очень даже зря, так как открыто показала потенциальным хозяевам свой самый страшный изъян.