Пять дней, которые он провёл в деревне у бабы Мани на Родине своей матери, пошли ему во благо. Если бы он сразу поехал в Питер, то мысли о женщине, с кем он простился навек, выели бы его изнутри, тогда как здесь, в глухомани самой большой области Центральной России, они накатывали на него как тихие волны на пологий песчаный берег: беспрестанно, но спокойно. В канун Пасхи он сел было писать ей письмо, но утром, перечитав написанное вечером, смял листок и выбросил его в печь. Для письма, написанного ночью, самый безжалостный цензор - утро следующего дня.
Все пять дней он колол дрова. За неделю до его приезда баба Маня купила их целую грузовую машину, но теперь, к концу его побывки, дровяные барханы были им переработаны и высились посреди огорода полутораметровыми поленницами; перетащить их в дровяник он уже не успевал: завтра ему надо было в дорогу.
Всадив колун в чурбан, он прогнулся назад, раскинув руки в стороны, с наслаждением набирая полные лёгкие воздуха. «Господи! Благодать-то какая! - воскликнул он про себя, глядя на голубое небо, на стену елового леса сразу за огородом. - Век бы отсюда не уезжать!» И уж не первый раз подумалось ему: «А бросить бы всё к едрене фене, устроиться здесь в военкомат и остаться в этих краях жить!» Так он подумал и улыбнулся над самим собой, понимая, что это лишь его фантазии, не более. Он родился и вырос в городе, но дух его всегда тяготел к лесам, полям и болотам. До школы он в среднем пол года проводил либо на даче у деда по отцу, либо здесь, в деревне у бабки по матери. Должно быть именно в те годы матушка-природа признала в нём своего сына, а город навсегда сделался для него отчимом.
Баба Маня, вышедшая со двора, где она доила козу, остановилась с крынкой в руках, глядя как он потягивается, стоя в центре огорода посреди груд колотых дров, в штанах, подпоясанных поясом от её старого халата, в белой нательной рубахе какие носили мужики во время войны, и тепло стало у неё на сердце. На несколько минут она вернулась в другую весну, в самое начало весны, имевшую место быть более четверти века назад. Тогда её дочь приехала из Ленинграда, где она работала на заводе, и сказала, что беременна, но родители отца ребёнка запрещают сыну жениться на деревенской девке. «Рожай! - сказала она тогда дочери. - Бог даст, вырастим как-нибудь». И вырастили. Вот он, тот, кому она выправила своим словом той весной путёвку в жизнь, стоит, раскинув руки, словно хочет обнять небо.
- Лёш! - позвала она его. - Иди молока парного попей!
Внук обернулся на её голос, сказал, что сейчас придёт, и, глядя, как она идёт к крыльцу, подумал, что правильно сделал что приехал, потому что когда он окажется здесь в следующий раз неизвестно, и, скорее всего, тот следующий его приезд будет отличаться от всех предыдущих. «Ей ведь уже 76-ой идёт...».
А вечером, полностью закончив с дровами, он присел на колоду, закурил, щурясь на закатное солнце и чувствуя, как пробирает по спине холодок, как остывает тело, и мысленно обратился к той, о которой постоянно думал все эти пять дней: «Знаешь, Олька, хорошо, что ты есть, и хорошо, что мы встретились. Благодаря тебе я увидел КАКОЙ может - и должна! - быть жизнь мужчины с женщиной, благодаря тебе я почувствовал, что ещё способен любить и дарить любовь другому человеку. Спасибо тебе за всё это, хорошая! И не поминай меня лихом. Целую тебя сто миллионов раз, за все те грядущие дни и ночи, которых у нас уже не будет...»
- 4 -
Десятиминутный перерыв между репетициями уже кончался, когда в сумке Pavlin’a «запел» мобильник. Он мысленно отвесил сам себе подзатыльник за то, что не отключил телефон, и хотел было проигнорировать этот звонок, но в последний момент передумал.
Достав трубу, он отметил про себя, что высветившийся на дисплее номер ему не знаком, и нажал кнопку соединения.
- Привет.
- Привет, - ответил он, пытаясь сообразить, что за дама приветствует его.
- Ты меня не узнаёшь? - задали ему вопрос, очевидно уловив нотку недоумения в его голосе.
Он не стал разыгрывать из себя джентльмена и честно, хоть и не совсем решительно, признался:
- Да по правде говоря, что-то не очень...
Она представилась и он враз забыл о всех репетициях.
.................................................................................................................
Что он почувствовал, едва она назвала своё имя? Х-ха. Для тех, кто сидит на игле, самым пиковым, самым «сладким» является тот коротенький отрезочек времени, - короче минуты, - когда наркотик поступает из иглы шприца в вену, в кровь. В этот миг окружающий мир для них преображается, становится прекрасным, и они в нём ощущают себя равными богам. Да простят мне цензоры всех времён и народов подобное сравнение, но именно нечто подобное «приходу» - так на жаргоне называют момент начала действия наркотического вещества, - почувствовал и он после того, как понял, кто ему позвонил. А впрочем, что я извиняюсь? Ведь любовь это тот же наркотик, причём самый «тяжёлый» наркотик.