Расскажу вам о прощальном вечере, устроенном в нашу честь.
Ради вас устроили прощальный прием?
Да, Уилл и Бетти — чтобы объявить о нашей помолвке. Пришли в основном «маленькие». Вы наблюдали, как в Нью-Йорке образуются кварталы — греческий, итальянский, мексиканский, как корейцы открывают круглосуточные магазинчики, а мусульмане монополизируют такси? Примерно так же в том городке сложилась прослойка маленьких людей, которые прежде подвизались в индустрии развлечений. Один патриарх сидел в кресле, окруженный всеобщим почтением, — возможно, это был последний из Жевунов. Спиртное лилось рекой, птичий щебет набирал децибелы. Естественно, вскоре ковер свернули в рулон, чтобы Уилл и Бетти исполнили один из своих водевильных номеров — танец на песенку Джорджа М. Коэна: «…а имя Мэри, Мэри — что может проще быть…» Выступали они с изяществом и легкостью, радостно смеялись, выполняя то или иное па, Уилл в какой-то момент лихо отбил степ, а Бетти воздела глазки к небу. Аккомпанировал им кто-то из приглашенных: взобравшись на фортепианный табурет, он подпевал глухим тенорком, и все шло прекрасно, мы с Брайони составляли почтенную публику, Брайони сидела у моего кресла на полу, поджав под себя ноги, и лучилась счастьем. «Но люди важные, вальяжные, зовут ее Мари…» Потом и гости исполнили свои коронные номера: кто пародию на лекцию, кто чтение стишков — причем необычайно смешно, а в какой-то момент маленький пастор местной церкви, столкнувшись со мной у стойки с напитками, поинтересовался, каковы были бы мои действия, будь я президентом, для усмирения небывалых пертурбаций мирового масштаба. Я ответил, что ради такого дела взялся бы за оружие; хотя это и противоречило его принципам, он посмеялся.
Кажется, ты неплохо провел время.
Понимаете, я видел, как Брайони наслаждается выступлением родителей, смеется, хлопает в ладоши, при том, что наверняка сто раз видела этот номер. Глядя на нее, я и сам заряжался счастьем. Как будто оно передавалось по электрической дуге от мозга к мозгу. Это была чистая, бездумная, естественная эмоция. Она застала меня врасплох и оказалась почти непосильной ношей — эмоция счастья. Ощущение было такое, словно нечто исходит из сердца и струится из глаз. Когда в конце выступления мы все рассмеялись и зааплодировали, у меня перехватило дыхание от радости. И это чувство придавало мне бесстрашия, оно не омрачалось тревогой оттого, что я мог споткнуться о кого-нибудь из этих маленьких человечков и задавить его насмерть.
Значит, это чисто-холодное, бесчувственное озеро молчания…
Я поднимался из него, чтобы жить и дышать, чтобы делать большие, шумные глотки жизни. Чтобы находить освобождение в нежной привязанности этой девушки.
Потом мы извинились, и она повела меня в конец улицы, которая заканчивалась тупиком. Мы перелезли через парапет в том месте, где начиналась тропинка, ведущая по земляной насыпи к океану. На пляже мы оказались одни, правда, не в лунном свете — луны было не видно, а в мутном свечении больших городов к северу от нас; световое загрязнение, что исходило от Лос-Анджелеса, затягивало собой океан. Днем я даже не искупался: не хотел выставлять напоказ впалую грудь и костлявые руки. Брайони, естественно, видела меня голым, однако в темноте спальни, где светится разве что интеллект, бледный преподаватель когнитивистики, тощий, с брюшком, не являет собой такого убогого зрелища, как на общественном пляже. Но теперь ничто не могло меня остановить: скинув обувь и бросив одежду на песок, мы побежали навстречу приливу, теплому и ласковому. Плавая в Тихом океане, мы целовались — а как же без этого? — и я в соленой воде гладил ее шелковистую кожу, твердые соски, проводил рукой между ее ног, обнимал за талию, покрывал поцелуями, когда мы сливались воедино и бесконечно переворачивались на крутых гребнях волн. Потом мы вышли на берег, я вытер ее своей рубашкой, мы оделись и сели на низкие троны, которые я соорудил из песка. После умиротворенных раздумий я решил удовлетворить свое любопытство. В кабинете Уилла я заметил вставленные в рамочки два свидетельства о натурализации. Уилл и Бетти родились не здесь.
Папа родом из Чехословакии, ответила Брайони. Сейчас это Чешская Республика. А мама — ирландка, из Лимерика.
Как же они повстречались?