Когда она приехала за неделю до Рождества, я была крайне осмотрительна, никогда не кашляла в ее присутствии. И не принимала лекарства при ней. Я делала все, что могла, чтобы казаться живым здоровым ребенком, чтобы ей ничего не оставалось, кроме как видеть во мне ту дочь, какой она всегда хотела меня видеть, и чтобы она забрала меня с собой в Париж. Но этого не случилось, потому что в рождественское утро я подслушала, как они с бабушкой спорили. Моя бабушка говорила маме, что хочет, чтобы она вернулась в Штаты. Она сказала, что беспокоится о том, что будет со мной, когда они умрут от старости.
– Что будет делать Мэгги, когда мы уйдём из жизни, а тебя не будет рядом, чтобы позаботиться о ней? Тебе нужно вернуться в Штаты и наладить с ней отношения.
Я никогда не забуду слова, которые сказала ей в ответ моя мать:
– Ты беспокоишься о том, что может никогда не случиться, мама. Мэгги скорее всего умрет от своей болезни раньше, чем вы оба от старости.
Я была так потрясена ее реакцией на слова бабушки, что убежала в свою спальню и отказалась разговаривать с ней до конца ее пребывания. На самом деле, это был последний раз, когда я разговаривала с ней. Она, прервав своё путешествие, уехала на следующий день после Рождества.
После этого она как бы исчезла из моей жизни. Она звонила бабушке примерно раз в месяц, но больше не приезжала на Рождество, потому что каждый год я говорила бабушке, что не хочу ее видеть.
Мать умерла, когда мне было четырнадцать. В поезде по дороге из Франции на деловую встречу в Брюссель с ней случился обширный сердечный приступ. Никто в вагоне даже не заметил, что она умерла, пока состав ни проехал три остановки после ее станции.
Узнав о ее смерти, я отправилась к себе в спальню и заплакала. Но я плакала, не потому что она умерла. Я плакала, потому что, какой бы драматичной она ни была, она никогда не делала драматических попыток добиться моего прощения. Я думаю, это потому, что ей было легче жить без меня, когда я злилась на нее, чем когда я скучала по ней.
Через два года после ее смерти умерла моя бабушка. Событие стало самым тяжелым, что я когда-либо переживала. Я думаю, что до сих пор не оправилась после ее ухода. Она любила меня больше, чем кто-либо когда-либо, а когда ее не стало, я почувствовала абсолютную утрату этой любви.
А теперь моего дедушку – последнего из тех, кто меня воспитывал, поместили в хоспис из-за ухудшения здоровья и пневмонии, с которой он слишком слаб, чтобы бороться. Мой дедушка умрет со дня на день, а из-за моего муковисцидоза и характера его болезни мне не разрешают увидеться с ним и попрощаться. Скорее всего, он уйдёт из жизни на этой неделе, и, как и боялась бабушка, они все уйдут, а я останусь совсем одна.
Похоже мама ошибалась, когда говорила, что я погибну раньше их. Я переживу их всех.
Я знаю, что опыт общения с матерью мешает всем остальным моим отношениям. Мне трудно представить, что кто-то еще может полюбить меня, несмотря на мою болезнь, ведь даже моя собственная мать не могла этого сделать.
Но Ридж смог. Он был в этом со мной долгое время. Но, наверное, в этом и была проблема. Мы с Риджем не были бы вместе так долго, если бы не моя болезнь. Мы были слишком разными. Так что, я думаю, на каком бы конце планеты ни находились люди, будь они слишком самовлюблёнными, чтобы заботиться обо мне, или слишком самоотверженными, чтобы остановиться, я буду обижаться на них. Потому что по какой-то причине я, кажется, потеряла часть себя из-за этой болезни.
Я просыпаюсь с мыслью об этой болезни. Я провожу весь день, думая об этом. Я засыпаю, думая об этом. Мне даже снятся кошмары об этом. Как бы я ни утверждала, что я – это не моя болезнь, где-то на моем пути она поглотила меня.
Бывают дни, когда я могу вырваться из этой паутины, но есть и другие дни, когда не могу. Вот почему я никогда не хотела, чтобы Ридж переезжал ко мне. Я могу лгать себе, лгать ему и говорить, что это потому, что я хочу быть независимой, но на самом деле, это потому, что я не хочу, чтобы он видел мою темную сторону. Сторона, которая больше сдается, чем сражается. Сторона, которая больше обижается, чем ценит. Сторона, которая хочет встретить все это с достоинством, когда на самом деле, я едва ли могу принять это даже с пренебрежением.
Я уверена, что каждый, кто ежедневно борется за жизнь, время от времени сдаётся. Но для меня это не просто мгновения. В последнее время они стали для меня нормой.
Жаль, что я не могу вернуться во вторник. Вторник выдался отличным. Во вторник я проснулась с желанием покорить весь мир. И к вечеру вторника я вроде как это сделала.
Но потом случилось утро среды, когда я слишком остро отреагировала и заставила Джейка уйти. Наступила пятница, когда я наконец наступила на горло своей гордости, но потом оказалась в больнице, утопая в собственной беспомощности. Затем наступил вечер пятницы, когда я просто хотела забыть взлеты и падения последних нескольких дней, но наша ссора стала новым уровнем низости за неделю.
И если вечер пятницы был для меня низом, то утро субботы – просто дном.
А может быть также, как и сегодня. Не знаю. Я бы сказала, что они были равноценны.
Я даже не могу сосредоточиться на учебе. Мне осталось два месяца, и иногда я думаю, что Ридж был прав. Я так много работала над своей дипломной работой, чтобы начать работу над докторской диссертацией, только чтобы почувствовать, что я чего-то достигла. Но, возможно, мне следовало направить всю свою энергию на что-то более стоящее, например, завести друзей и построить настоящую жизнь вне колледжа и моей болезни.
Я работала над тем, чтобы доказать, что я не нуждаюсь ни в ком, кроме в самой себе. В конце концов, у меня не осталось ничего, кроме диплома о высшем образовании, который никого, кроме меня, не волнует.
Жаль, что нет волшебной пилюли, которая могла бы вывести меня из этого состояния. Я уверена, что если бы Уоррен добился своего, то волшебной таблеткой были бы извинения. Сегодня утром он написал мне, что сожалеет о трюке, который он выкинул, когда сказал Риджу, будто я расстроена, но потом он отругал меня за то, что я разместила фотографию спящего в моей постели Риджа, и сказал, что это я должна извиниться.
Я не ответила ему, потому что сегодня утром была не в настроении для Уоррена-Добродетеля. Клянусь, каждый раз, когда в ситуации появляется какая-то морщинка, он вытаскивает свой утюг и пытается все разгладить, одновременно сжигая нас всех. Он похож на леденец. Кислый, а потом сладкий. Или сладкий, а потом кислый. В Уоррене нет золотой середины. Он абсолютно прозрачен, и иногда это не очень хорошо.
Но я никогда не задавалась вопросом, о чем думает Уоррен, и никогда не беспокоилась о том, чтобы задеть его чувства. Он непрошибаем, и именно поэтому, как мне кажется, он предполагает, что все остальные тоже непроницаемы. Как бы я его ни ценила, я не желаю отвечать на его утренние сообщения чем-то еще, кроме следующего: «Я пока не хочу об этом говорить. Напишу тебе завтра».
Я знаю, если не донесу до него, что со мной все в порядке, он появится у моей входной двери, чтобы лично убедиться, что со мной ничего не случилось. Именно поэтому я и написала ему.
Но... похоже это не сработало. Потому что в мою дверь звонят. Хотя шанс, что это Уоррен очень маленький. Держу пари, что это моя домовладелица. С тех пор как несколько месяцев назад я сообщила ей, что скоро перееду в Остин, чтобы получить докторскую степень, она каждое воскресенье приносит мне буханку бананового хлеба. Я думаю, она делает это, чтобы убедиться, что я все еще живу здесь и не разрушила дом, но из доброты это или из любопытства, мне все равно. Это чертовски вкусный банановый хлеб.
Я открываю дверь и заставляю себя улыбнуться, но моя улыбка тут же гаснет. Это не банановый хлеб.
Это Сидни.
Я сбита с толку. Я озираюсь, чтобы посмотреть, с Риджем ли она, но Риджа за ней нет. И его машины на подъездной дорожке тоже нет. Я смотрю на нее.
– Здесь только я, – говорит она.
Почему Сидни появилась в моем доме одна? Я оглядываю ее с ног до головы, рассматривая ее повседневные джинсы, обычную футболку, шлепанцы, ее густые светлые волосы, собранные в хвост. Не знаю, почему она здесь, но если бы какая-нибудь другая девушка появилась в доме бывшей подруги своего парня, то не так непринужденно, даже если бы она зашла просто одолжить стакан сахара. Женщинам нравится заставлять других женщин ревновать. Особенно им нравится заставлять ревновать женщин, переспавших с мужчинами, в которых они влюблены. Большинство женщин появились бы в самом роскошном наряде с безупречным макияжем и идеально уложенными волосами.