- Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
- Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток... Я не об этом.
- И я не об этом... Постойте, а вы инвалид?
- К счастью, все у меня на месте.
- У вас бронь?
- Какая бронь?
- А почему вы тогда не на фронте?
- Вот тут я в первый раз только заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
- На каком я должен быть фронте, Нина?
- На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
- Не вру, - сказал я. - И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
- Так и я в самом деле не шучу! - почти крикнула Нина. - П вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
- Честное слово, девочка, я говорю правду, - сказал я.
- Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
- Вы почему не на фронте?
- На каком я могу быть фронте? - Уже и в само деле шутки зашли куда-то не туда. - Какой может быть фронт в семьдесят втором году!
- Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменял тон, был он недоверчив, выл он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами-то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу не диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице...
- Вы почему замолчали? - спросила Нина. - Вы лучше говорите.
- Нина, - сказал я. - Какой сейчас год?
- Сорок второй, - сказала Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И телефон у нее только из шести номеров. И затемнение...
- Ты не ошибаешься? - спросил я.
- Нет, - сказала Нина.
Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
- Послушайте, - сказал я спокойно. Не вешать же трубку. - Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
- Нет, - сказала Нина.
- Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час... Ну как вам объяснить?
- Ладно, - сказал Нина покорно. - Я тоже знаю, что вы не привезете мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.
- Почему? - Во Франции немцы.
- Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
- Как так? Кто их пускает?
- А почему не пускать?
- Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?
- Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
- Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
- Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия - социалистическая республика.
- Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как не хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:
- Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
- Не может быть! Очень долго ждать.
- Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль - «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.
Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую карточку, потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то что полагала хорошей сказкой: