Но Изенбард мертв, и со дня его смерти минуло уже пять лет. И почти все солдаты, помнившие его бородатое лицо с грозно вывороченными ноздрями, тоже в могиле. А сейчас умирает предпоследний.
– Плохо, что Мартин отойдет без причастия, – говорит Эркенбальда солдату, налегающему плечом на телегу. Под дождем подружка Мартина похожа на драную кошку. Остренький носик синий от холода, светлые глаза глядят безумно, длинные белые волосы уныло свисают из-под насквозь промокшего капюшона.
Имя солдата – Ремедий. Он высок, широкоплеч и очень силен. Темно-русые волосы липнут ко лбу, где не перестает кровоточить рана. Тяжелая аркебуза горбатит серый плащ на его спине. Солдат обвешан боеприпасами, как дерево идолопоклонников греховными подношениями: с шеи свисает плотный кожаный мешочек с пулями; потертая перевязь отягчена патронташем, который безбожники-ландскнехты именуют «одиннадцать апостолов»; на поясе болтаются прочие нехитрые причиндалы, которые важнее хлеба. Без хлеба не живет только солдат; без шомпола для чистки, оловянного пузырька для смазки, ветошки, запальных фитилей не живет аркебуза, а она куда важнее солдата. В другом мешочке – деньги: четыре гульдена жалованье, пара золотых женских сережек – добыча, взятая в Айзенбахе.
Ремедий был уверен: хрупкая Эркенбальда ухитрилась взять гораздо больше. Бесстрашная баба, прет прямо в пролом, пока еще не рассеялся дым от выстрелов, – скорее, покуда всю добычу не расхватали другие. Двужильная Эркенбальда, подумал солдат с неприязнью, поглядывая на длинноносую фею со впалыми щеками. Ее дружок Мартин, который сейчас отдает концы в проклятой телеге, был Doppelsoldner, а она – Doppelfrau. Пока солдат получал двойное жалованье, его подстилка брала двойную добычу.
– Мартин умрет, как жил, – сказал Ремедий. – Полагаясь только на себя. При жизни он не слишком нуждался в Боге и его служителях. Думаю, после смерти в раю ему не обрадуются.
– Надеюсь, черти обдерут хрен нашему капеллану, – сказала женщина и грязно выругалась. – Сунулся грабить, скажи, какой храбрец. Теперь гниет во рву вместе с проклятым булочником.
– Сучий выродок, – равнодушно согласился Ремедий. – Кто-нибудь подобрал библию?
Женщина махнула рукой. Когда в ров сбрасывали трупы, она вместе с остальными бегло обыскивала тех, кто казался одет побогаче. Забрали пули, сняли кольца, серьги, цепи. А книгу никто даже искать не стал. Кому она сдалась, книга-то? В отряде грамотных не было. Да и крест на покойном капеллане был железный, плохонький.
– К вечеру доберемся до деревни, – крикнул капитан Агильберт, проходя мимо широким шагом. Из-за завесы дождя сквозь хлюпанье ног и копыт снова донеслось: – К вечеру будем в деревне.
– Мартин не дотянет до вечера, – сказала женщина, невидяще глядя капитану в спину. Она прошла немного вперед, задрала юбки и на ходу полезла в телегу.
– Сука, – сквозь зубы вымолвил Ремедий, вытер каплю крови, попавшую в глаз и посильнее налег плечом.
Мартин лежал головой ко входу, и его закаченные белесые глаза слепо уставились на Эркенбальду. Он был еще жив. Губы умирающего шевельнулись, широкая борода задергалась.
– Пришла, – хрипло вымолвил он и перекатил голову – слева направо, справа налево.
Женщина молча устроилась рядом, уставилась в сторону.
– Что приперлась? – повторил умирающий. – Полюбоваться, как я сдохну?
– Да, – не поворачиваясь, сказала Эркенбальда.
Телега несколько раз дернулась и остановилась. Похоже, завязла всерьез. Донеслась брань Ремедия, который часто поминал «проклятую бабу».
На мгновение Эркенбальда высунулась из-под навеса, гаркнула на солдата, окатив его проклятиями, и снова вернулась к Мартину.
Он тяжело дышал, широко открыв рот и блестя зубами.
– Давит, – выговорил он, наконец.
– Это бесы у тебя на груди сидят, – отозвалась женщина, но перекреститься поленилась.
– Монаха не нашли? – спросил Мартин и осторожно перевел дыхание – боялся закашляться.
Эркенбальда расхохоталась ему в лицо.
– Монаха тебе! Монах тебя благословит, пожалуй… прямо в ад!
Мартин хрипло вздохнул.
– Устал я, – сказал он.
Снаружи опять загалдели голоса. Потом кожаные занавески отодвинулись, и показалось незнакомое лицо мужчины лет сорока. За ним маячила сияющая физиономия Ремедия – как будто невесть какой алмаз в грязи отыскал.
– А еще говорят, что молитвы не помогают! – сказал он. – Гляди, что я выудил в луже! Монах!
– Тьфу! – от души плюнула Эркенбальда.
Монах в темной мокрой рясе пристально посмотрел на нее.
– Ты действительно веришь, что из встречи со мной тебе может приключиться дурное? – с интересом спросил он.
Эркенбальда проворчала:
– А то, крапивное семя.
Внимательные светлые глаза монаха разглядывали ее так, будто пытались прочесть что-то сокровенное в простой душе маркитантки.
– Да сбудется тебе по вере твоей, женщина, – сказал монах и, протянув руку, с неожиданным проворством схватил ее за волосы и вышвырнул из телеги в жидкую грязь. Лошадка испуганно шарахнулась назад, но телега ее не пускала. Бедная кляча заржала, и Ремедий подхватил ее под уздцы.
Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и опустил за собой занавески.
Мартин рассматривал неожиданного исповедника без всякого интереса. Глаза его уже туманились.
– У нас с тобой мало времени, – сказал ему монах.
– Из какой задницы ты вылез, святоша? – осведомился умирающий.
– Какая разница?
– И то верно. – Мартин опустил ресницы. – Скажи, это правда, что на груди у меня сидят бесы?
– Нет, – тут же ответил монах. – Во всяком случае, я их не вижу.
– Так и думал, что проклятая сука все врет.
– Ты умираешь, – сказал монах негромко. – Тебе лучше примириться с небом и с самим собой.
– Я ландскнехт, – проворчал Мартин. – Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?
– Да, – сказал монах.
– Я сам купал его в крови. – Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.
– Я отпущу тебе грехи, – спокойно произнес монах. – Для того меня и позвали.
– Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.
– Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?
– Я убивал, – заговорил Мартин, прикрыв веки. – Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…
– Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?
– Да, сынок. К людям приходит только Смерть.
Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.
Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом.
– Уж очень вовремя ты появился, – сказал ему Агильберт вместо благодарности. – Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без исповеди.
– Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», – напомнил монах, глядя на капитана своими странными, очень светлыми глазами.
– Всегда лучше, когда работу делает профессионал, – возразил Агильберт. – Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Пусть каждый будет занят своим делом, и в мире воцарится госпожа Гармония.