И, подходя к этому кругу знакомых и незнакомых, но в любом случае дорогих мне людей, во всю глотку распевающих «Гражданскую оборону», я подхватил вместе со всеми:
«А моя судьба захотела на покой,
Я обещал ей не участвовать в военной игре
А на фуражке моей серп и молот, и звезда.
Как это трогательно - серп и молот, и звезда.
Лихой фонарь ожидания мотается, и все идет по плану!..
А моей женой накормили толпу,
Мировым кулаком растоптали ей грудь,
Всенародной свободой разорвали ей плоть.
Так закопайте ее во Христе, и все пойдет по плану!..»
Все идет по плану, Господи. Не парься. Мы еще живые!.. Несмотря ни на какие козни врагов и дураков, несмотря на то, что каждый новый рассвет оборачивается рвотой и болью, и каждый раз все трудней и трудней продирать наутро обалдевшие глаза – мы еще живые, Господи! Пускай мы пишем стихи и песни, как будто глотая очередную порцию обрыдшего спирта, пускай мы любим так, что любовь эта страшней ненависти нашей, пускай мы не понимаем даже, кто мы и зачем это все, – но мы ведь живые, Господи!!! И это здорово, в конце-то концов!..
Все идет по плану в Стране Чудес. Все идет по…
Глава вторая. В тональности ре минор
Владислав
А ночью, под тихий гул редких автомобилей за окном и сверканье пятен фонарного света на обоях и потолке, мне опять приснилась мама и наш дом в Багрянцах, и отец, немелодично насвистывающий что-то за работой (работал он всегда много и страшно, остервенело как-то – это, видимо, у нас вообще семейное), и тетя Лёна – большая, добрая, пахнущая компотом и свежими булками, сама на свежую сдобную булку похожая, тетя Лёна, – и Женька, склонившийся над чертежами, серьезный, молчаливый, сосредоточенно откладывающий что-то по линейке на огромном листе белого ватмана.
И приснился мне большой белый дом на залитой солнцем поляне, и яблоневый сад, и некрашеная деревянная скамья, на которой я когда-то первый раз поцеловал Витку… Но самой Витки почему-то не было: ни той упрямой девчонки, что по уши была влюблена в своего соседа, и чего он черт знает почему (да не черт знает, а по младости лет, по осторожной недоверчивости, скептическому неверию в то, что возможно такое) упорно не замечал, ни стройной горделивой красавицы, что приезжала домой на каникулы позднее – как и прежде насмешливой, но невообразимо далекой и недосягаемой теперь…
Она ведь была старше меня на год, вдруг вспомнил я. И недостатка в крепких загорелых парнях, умных, язвительных и едких, в Багрянцах вроде бы никогда не было. Так что же заставило ее обратить внимание на вечно ободранного, мрачноватого сероглазого мальчишку, который был, конечно, не хуже, но, - будем честными сами с собой, - ведь и ничем не лучше других…
Витка, Витка… Вкус яблок из ее сада и неумелых трепещущих губ, спускающаяся на поселок ночь и гаснущие одно за другим окна в домах, кисло-сладкий, пьянящий, незабываемый вкус юности моей, детства моего сказочного, волшебного, невероятного детства моего вкус.
Только теперь не время вспоминать о нем. О маме, об отце, Женьке, вообще о доме – и уж, конечно же, об этой странной фигуре в моей жизни – Витке. Совсем, совсем не время. Почему же тогда вспоминается?
…А ведь оно, это сказочное счастливое детство, было дано нам для того, чтобы мы могли сравнивать. Чтобы, став старше, покинув наш тихий умиротворенный рай, уйдя в другую, взрослую жизнь, жизнь больших городов, переполненных вокзалов и кабаков, новеньких, с иголочки отстроенных храмов, ту самую жизнь, которой я живу теперь, мы бы просто знали, что бывает и иначе. Совсем по-другому бывает…
И некоторые из нас ломались, не выдерживали нелогичной и ничем разумным не объяснимой ненависти себе подобных, категоричного нежелания взглянуть на мир глазами другого, ясной, не замутненной и пятнышком сомнения убежденности в своей правоте. Они сходили с ума, кончали с собой или незаметно спивались – итог, в общем-то, был одним. Но они никогда не возвращались назад, вот что характерно. И они никого не приводили с собой. И на самом деле их было не так уж много: ведь все-таки нас учили противостоять этой дряни, мыслить самостоятельно и независимо, учили не доверять идеологии абсолютного большинства, идеологии целого общества.
…Вообще-то это оказалось на удивление легко – не доверять идеологии целого общества. Слишком уж лживым, слишком неестественным оно было, чтобы вызывать к себе симпатию или доверие. А поэтому оставалось только абстрагироваться, только поставить себя вне и, стиснув зубы, спокойно делать свою работу.