Поэтому понятен его шок.
Красной площади, она же Ред Сквер, она же объект номер 3 в новейшей истории как таковой более не существовало.
На месте площади имело место огромная ямища глубиной метров 10 с отвесными стенами по краям. Дно ямы имело вид запущенного деревенского пейзажа. Заросшая травой земля. Местами кустарники и отдельно стоящие корявые деревца черной ольхи. Россыпью лежали крупные каменья, судя по белому цвету, из известняка. И что совсем доконало восприятие Вершинина и дало всплеск новым фантазиям: в глубине ямы виднелся ветхий деревянный домик с крытой соломой крышей, находящийся в стадии полного запустения. В соломенной крыше зияли дыры, серые от времени стены разошлись от старости. Было видно, что дом построен много десятилетий назад.
Сильнее всех построек на Красной площади пострадал мавзолей. Он исчез без следа, поглощённый общей ямой, границы которой распространились до самой кремлевской стены. Стена сохранилась, как и Спасская башня и собор Василия Блаженного. Только и сама башня, и колокольни собора потеряли часть облицовки и внутреннего содержания, в результате чего просматривались навылет, превратившись в фальшивые копии самих себя.
ГУМ тоже исчез как самостоятельная архитектурная единица. На его месте возвышалась неопрятная куча строительного мусора, оплетенного словно паутиной километрами покореженной арматуры.
Печальное зрелище тонула в глубокой тишине, словно здесь был покойник. Да, наверное, так и было. Здесь была похоронена великая эпоха.
Вниз по скрипучей деревянной лестнице спустились четверо. Лейтенант Лисицын, Вершинин, Данлопп и сержант. Лестница была старая, и ею пользовались не один год. Но когда они ступили на дно Рэд Сквер, то угодили в дремучее прошлое. Город строили столетия, возводя слой за слоем. Дома предыдущей эпохи засыпали землей, ставили следующий фундамент. И а-ля улю. В смысле прогресс. Таким образом под Москвой образовалась грубая и запутанная система подземных лабиринтов, но сверху все было благочинно и чистенько. Многие москвичи рождались, жили и умирали, не имея ни малейшего представления что находится у них под ногами. Теперь же вся наносная шелуха цивилизации исчезла. Вместе с москвичами.
— Вы знаете, Жак, что брусчатка уложена в 1930 году? — подал голос Данлопп. — И она сделана из карельского диабаза!
— Где вы видите здесь брусчатку, профессор? — развел руками Вершинин.
Голоса звучали странно. Оно и понятно. Сырая земля не так отражала звук, как асфальт.
Сырая земля пьет наши голоса, подумал Вершинин.
Да и люди внизу выглядели странно, не так как наверху. Прожектора били со всех сторон, порождая уродливые тени на лицах. Вокруг возвышались земляные стены, и пахло здесь землей. Словно не существовало ни города, ни блокпостов, ни остальных людей.
Как здесь выживали люди, рассуждал Вершинин. Тот же Мракобой. Время, когда легче легкого было скурвиться, а он стал легендой. Им восхищались даже враги.
Нет, тут же опроверг он себя. Враги не могут восхищаться по определению. Делать вид, пожалуйста. А на самом деле цель у врагов одна, уничтожить. Убить и закопать. Или убить и сжечь. Все остальное-сопли на камеру.
От самой лестницы по дну каньона была проложена тропинка, где с трудом могли разойтись два человека, огороженная по сторонам полосатыми лентами. Наверняка полосы были красные, но в свете прожекторов выглядели траурно черными. Тропинка поначалу шла по середине каньона, постепенно забирая в сторону кремлевской стены.
Сержант пошел первым. Следом Данлопп и Вершинин. Лейтенант Лисицин замыкал.
— А почему нельзя заступать за буйки? — поинтересовался Вершинин.
Данлопп повернул к нему лицо с выражением осуждения, но Вершинин не мог молчать.
— Почему, сержант?
Продолжая идти, тот повернулся и устало пояснил без тени раздражения.
— Мины! Ребята проверили, но могут еще оставаться! Береженного бог бережет! Так что держитесь середины тропы!
Ему бы промолчать, но «Остапа понесло».
— Как же вы так проверяете, что мины остаются? — напирал Вершинин.
Он хорошо усвоил одну истину. Нет лучшей информации, чем отповедь раздраженного человека.
Данлопп неожиданно фыркнул. Вершинина словно током ударило. Пару секунд, довольно неприятных, он был уверен, что профессор читает его мысли.